Маленькие пленники Бухенвальда Николай Тычков Во время Великой Отечественной войны я попал в плен, был заключен в фашистский концентрационный лагерь Бухенвальд. В нем от голода, издевательств, от пуль гестаповцев и эсесовцев погибли тысячи узников. Среди них было немало детей. К нам вернулась свобода в апреле 1945 года. С тех пор прошло много лет, но я никогда не забуду своих товарищей по лагерю, мужественных людей. Не забуду и маленьких пленников. Многих из них я хорошо знал. Это были очень смелые ребята. Когда подпольная антифашистская организация готовила восстание, нам нужно было добывать оружие, патроны, медикаменты. Выполнить эту труднейшую задачу помогали маленькие узники. Некоторые из них вместе с нами пошли и на штурм лагерных укреплений. В основе книжки — подлинные события и невымышленные герои. Правда, у некоторых из них пришлось изменить имена и фамилии. Ну это чисто литературный прием. А все остальное — достоверно. Николай Тычков Маленькие пленники Бухенвальда ОТ АВТОРА Во время Великой Отечественной войны я попал в плен, был заключен в фашистский концентрационный лагерь Бухенвальд. В нем от голода, издевательств, от пуль гестаповцев и эсэсовцев погибли тысячи узников. Среди них было немало детей. К нам вернулась свобода в апреле 1945 года. С тех пор прошло много лет, но я никогда не забуду своих товарищей по лагерю, мужественных людей. Не забуду и маленьких пленников. Многих из них я хорошо знал. Это были очень смелые ребята. Когда подпольная антифашистская организация готовила восстание, нам нужно было добывать оружие, патроны, медикаменты. Выполнить эту труднейшую задачу помогали маленькие узники. Некоторые из них вместе с нами пошли и на штурм лагерных укреплений. В основе книжки — подлинные события и невымышленные герои. Правда, у некоторых из них пришлось изменить имена и фамилии. Ну это чисто литературный прием. А все остальное — достоверно. ПРОЛОГ Петька Блоха, русский парнишка, маленький пленник Бухенвальда, был прислан в тир подносить оружие. Солдат Ганс, постоянно ведущий пристрелку, сейчас куда-то ушел, и Петька очутился один на один с пьяным офицером, который часто заходил сюда. Чтобы не привлекать его внимания, Блоха пошел к щиту и стал поправлять мишени. А сам с тревогой думал: «Неужели такой пьянущий будет стрелять? Да у него, наверное, все двоится. Поскорее бы ушел…» Но офицер не уходил. Он приблизился к барьеру и вынул из кобуры пистолет. Петька обернулся и увидел, что немец целится. Парнишка хотел было поскорее убежать назад, но раздался злобный окрик: — Хальт, хальт! «Чего ему нужно? Мишени, что ли, не так повешены? — Петька оглядел их. — Нет, в порядке…» Когда он опять обернулся то увидел, что эсэсовец целится из пистолета прямо в него и прижался к щиту. «Сейчас застрелит…» Мальчик выжидающе глядел на эсэсовца, на черное дуло пистолета. И вдруг такая злость всколыхнула Петьку! — Ну стреляй, стреляй, гад! — крикнул мальчишка. — Все равное тебе скоро капут! Эсэсовец как будто не слышал его голоса и продолжал целиться. Петька смотрел в лицо смерти. Пьяный выстрелил. Пуля впилась в доску возле Петькиного плеча. Он слегка повернул голову и увидел маленькую черную дырочку. Эсэсовец злорадно усмехался. Вот он снова поднял пистолет, нацелился прямо в Петькину голову. Пролетит ли вторая пуля мимо? Неужели он, Петька Блоха, должен погибнуть от руки этого изверга? Смерть угрожает ему не первый раз. 22 июня, начало войны. Над городом, в котором живет Петька, над красивыми, зелеными улицами, над любимым Черным морем пролетают немецкие самолеты. С визгом сыплются бомбы. Большая бомба падает недалеко от детского дома. От страшного взрыва разбиваются все стекла в окнах. В огороде— огромная воронка. Вскоре детдом эвакуируется. Петька не хочет уезжать далеко от фронта. Он сбегает со станции. Вот он идет по западной окраине города и мысленно видит себя с бойцами, защищающими Родину. Он придет в войсковую часть, его с радостью встретит командир, прикажет обмундировать. Петька наденет гимнастерку, брюки, сапоги, пилотку… Все как положено красноармейцу. И обязательно попросит винтовку. Нет, лучше автомат, из него хорошо строчить по фашистам. Эти мысли неожиданно прервал дед Андрей детдомовский сторож. Оказывается, старик остался в городе не смог покинуть родные места. Цепляется проклятущий за Петькин рукав и тянет назад. Пальцы у старого — как железные, не вырвешься. Так и увел дед Петьку в свою хату. Мол утро вечера мудренее, чего найдешь в темноте-то… Петька бы нашел! Утром он просыпается, а на здании горсовета уже висит флаг с черной фашистской свастикой. Значит, фронт отодвинулся на восток. Ну и дела! Петька, живя у деда, ищет возможности поднасолить фашистам. Бомбочку бы бросить туда, где висит этот ненавистный флаг, да где ее возьмешь, у деда Андрея в хате только одно оружие — кухонный нож. Идет однажды Петька по тихому безлюдному переулку. Вдруг его нога задевает за какой-то сверток. Поднимает. Эге, да это листовки против Гитлера. Хорошо. Нельзя же им здесь валяться, надо расклеить по всему городу. Их, должно быть, потерял подпольщик, спасаясь от немцев. Петька сует листовки под рубашку и идет в хату деда Андрея. — Дедусь, — ласково спрашивает Блоха, — а у вас нет клея? — Зачем тебе клей? — Змея хочу сделать… Старик улыбается: — Поиграть захотелось… Ну — ну… Клей вон вареной картошкой, не хуже гуммиарабика. Петька сует в карман две большие картофелины и отправляется в город. Первая листовка появляется на заборе пионерского стадиона. Дело идет. Мазнет Петька липкой картофелиной несколько раз по столбу или по дереву — хлоп листовку. Держится! Даже приятно смотреть на свою работу. Вот бы увидели мальчишки из детдома. Они, наверное, сейчас где — нибудь на Урале, привыкают к новому жилью. Там и Петька мог бы жить. Но нет, он будет бороться с фашистами. Одну листовку Петька умудрился приляпать на новенький «оппель», который стоит у немецкой комендатуры. Но тут Блоху постигает неудача. Шофер вдруг быстро возвращается. Хальт, хальт! — Слышит Петька, только что сделав два шага от машины. Его ведут в комендатуру. Солдат, вооруженный автоматом, так сильно сжимает Петькино плечо, что мальчишка готов закричать от боли. Допрос ведет злющий, жидковолосый эсэсовец. Щеки у него то нальются кровью, то опять побледнеют. Настоящий кровопиец. Эсэсовец старается узнать, кто дал Петьке листовки, где сообщники. Блоха молчит. Если бы у него и были сообщники, все равное молчал бы как могила. Уж никогда не предал бы Петька Блоха своих друзей. Жаль, что их нет… Видя упорство, эсэсовец прибегает к испытанному средству — ставит Петьку к стенке и тычет в затылок дулом пистолета. Тут и смерть бы. Видно, в запасе у фашиста есть что-то пострашнее расстрела. … Эшелон идет третьи сутки. Иногда он мчится с бешенной скоростью, а то ползет как улитка. На остановках товарные вагоны не разрешают открывать и никого не выпускают. Люди просят пить, есть… Слезы, жалобы, стоны… Петьке невмоготу сидеть на одном месте. Поразмяться бы… Но в вагоне так тесно, что трудно шагнуть. Все же он осторожно пробирается между лежащими вповалку. Вагон трясется, раскачивается, и Петька наступает на чью-то руку. Его ругают. А Блоха упрямо продолжает пробираться в другой конец длинного вагона, как будто там не так тесно и больше воздуха. — Эй, пацан, куда лезешь! — окликает его детский голос. — Везде набито как в бочке… Если хочешь, иди вот сюда, есть немного местечка. Петька видит мальчугана, примерно одногодка. Устраивается рядом с ним. Знакомятся. Нового Петькиного друга зовут Колей, а по фамилии — Науменко. — Как ты думаешь, куда нас везут? — спрашивает Коля. — В Германию, конечно, — с видом знатока отвечает Петька. — Знаю, что в Германию, — вздыхает Науменко — Только вот в какой город. Могут в самую даль упрятать Тогда уж совсем плохо. — Не все ли равно, — замечает Петька, — Германия везде чужая, везде там фашисты. — Верно, а все равно хочется поближе к дому. Коля Науменко — ровесник Петьке, но отстал от него физически. Он какой-то нежный, слабый. У него мягкие светлые волосы, а глаза большие, красивые и очень печальные. Левая рука у Коли забинтована. — Что, сильно болит? — спрашивает участливо Петька. — Уже подживает… Немец меня ударил, на допросе… — Ты тоже листовки расклеивал? — Нет, мы раненого красноармейца прятали. Петька с уважением посмотрел на друга. На одной из остановок дверь вагона с усилием отодвигается. Перед вагоном, на свету, стоит здоровенный фашист с плеткой в руке и зычным голосом кричит: — Раус! Раус! Вагон напоминает всполошившийся муравейник. Люди один за другим спрыгивают на землю, а гитлеровец хлещет их плеткой крест — накрест. Невольники построены на перроне в две длинные, бесконечные очереди. Перед ними важно расхаживают пузатые, хорошо одетые господа. Это представители крупных промышленных предприятий, шахт, помещичьих имений. Они приехали сюда за дешевой рабочей силой. Проходя вдоль шеренг, рабовладельцы придирчиво разглядывают фигуры пленников, выбирают подходящих для самой тяжелой работы. В кого ткнут тростью-тот выходит из строя. Судьба его решена. Отобранных солдаты сажают в грузовики. Некоторых уводят партиями в строю, под конвоем… Коля и Петька стоят в поредевших шеренгах, среди стариков и старух. — Мы никому не нужны, — шепчет Коля. — Увезли бы обратно… — Да, они увезут, — скептически произносит Блоха, — только вот куда? Поредевшие шеренги смыкаются. Толстый гестаповец с серебряными погонами неплохо владеет русским языком. Но где он научился всяким гадким словам? Так и сыплет ими, не стесняясь даже женщин. Когда важные господа ушли, гестаповец, изобразив на лице кислую, презрительную гримасу, делает нетерпеливый жест рукой: — Весь этот хлам — в концлагерь! ЛАГЕРЬ СМЕРТИ Если бы сейчас на Петьку посмотрели мальчишки из детдома, вряд ли узнали бы они своего однокашника, прозванного за веселый, бойкий характер Блохой. На нем, как и на Коле, был надет полосатый арестантский халат. На голове — шапочка, без козырька, тоже полосатая. А на ногах — деревянные колодки, словно лошадиные копыта. Мальчишек только что постригли наголо в лагерной парикмахерской, а при выходе заставили искупаться в каком-то противном котле с липким, вонючим раствором, да еще совсем ледяным. Не хочешь, а все равно полезай. Это, говорят, для того, чтобы в лагерь не проникли заразные микробы. После такого купания у Петьки и Коли зуб на зуб не попадал. Посинели все, съежились. А помыться в душевой им и не дали как следует. Не успели встать под дождичек — уже послышалась команда одеваться. Эсэсовец вел их мимо каменных двухэтажных бараков, которые казались безлюдными. Всюду бараки, бараки, бараки… И еще — колючая проволока, вышки, часовые с автоматами. — Петь, а видишь вон там какой-то серый дом. Завод не завод, а труба дымит. И забором все огорожено… Блоха посмотрел. Да, там стоял серый, необычный дом. Черный дым, лениво подымавшийся в небо, был странным и жутким. — Может, и завод… Эсэсовец привел ребят к одному из бараков и, открыв дверь, зычно крикнул. На зов выбежал человек в арестантском халате, это был старший по бараку, или блоковый. Он вытянулся перед эсэсовцем. Тот передал ему Петьку и Колю а сам ушел. Блоковый[1 - Блоковый — старший блока (барака) от заключенных.] — пожилой, мрачного вида — в свою очередь отдал приказание своему подчиненному — штубендинсту[2 - Штубепдинст — флигельный от заключенных.] (это вроде дежурного, как понял Петька). Штубендинст тоже не стал сам возиться с новичками Введя их в барак, крикнул: — Эй, Владек, подь сюда! Прибежал худой, смуглолицый мальчик. Безучастными глазами посмотрел на Петьку и Колю. — Расскажи камрадам, какие порядки в лагере, а то я по русску плохо разумлю, — сказал штубендинст. — Спать будут рядом с тобой. — Пошли! — кивнул им смуглолицый мальчик. Они шли по середине барака. Направо и налево были устроены многоярусные нары, на которых лежали изможденные заключенные. Дышать здесь было тяжело. — Это вот мое место. — Владек хлопнул рукой по доскам, слегка прикрытым прелой соломой. На нарах не было ни матрацев, ни подушек, ни одеял. Снизу тянуло сыростью, гнилью. Новички познакомились с Владеком. Все трое сели на нары. Вверху, над ними, кто-то шевелился и кашлял. — У нас блок карантинный, — стал рассказывать Владек. — На нижних нарах лежат совсем слабые, почти одни старики. А на верхних — кто поздоровее. Ну, конечно, не очень здоровые, — поправился он, — а такие, которые без посторонней помощи могут добраться до своего места. Многие умирают, — тихо добавил мальчик. — Из этого лагеря живыми никого не выпускают, особенно политических. Здесь всякие люди мучаются — французы, итальянцы, англичане, чехи… Новички узнали, что все узники имеют свои номера, которые им здесь заменяют и имя, и фамилию, и все документы. У каждого на груди пришит треугольник, называемый винкелем. Эти треугольники разного цвета. Политические заключенные коммунисты, антифашисты, социал — демократы, а также русские и поляки носят красный винкель. Если кто — нибудь из них попал в лагерь второй раз, тому нашивают над винкелем узкую тряпочку красного же цвета. Таких людей здесь называют «дважды политики». Евреям фашисты нашивают сразу два винкеля — желтый и красный — один на другой, и получается шестиконечная звезда. Люди, не согласные с политик кой Гитлера по религиозным убеждениям, носят фиолетовые винкели. А уголовники — зеленые. — А в парикмахерской я видел одного с черным треугольником, — сказал Петька. — Это кто будет? — Саботажник. И такие здесь есть. Может, и не саботажник, а просто лодырь. Плохо работал на производстве, прогуливал, пьянствовал. Их в Бухенвальде зовут «черными» а бандитов и воров — «зелеными», по цвету винкеля. — Здесь и бандиты есть? — ужаснулся Коля, до сих пор молчавшие. Владек рассмеялся: — Хоть отбавляй. — А разве фашисты не бандиты! — загорячился Петька. — Вот что в нашем городе наделали. И расстреливали и вешали. — В лагере совсем плохо, — вздохнул Владек — Люди пачками умирают. Потом их в крематории сжигаю. Видели, дымить? — Так это крематорий! — содрогнулись новички — А мы думали — завод… Ребята сидели, опустив головы. Владек далее рассказал, что для различия заключенных по национальности на винкелях отштампованы буквы. Если русский — стоит латинская буква «R». — А нам ведь тоже в бане выдали эти самые винкели — вспомнил Петька и полез в карман. — Во! Красный и с буквой «R». Коля достал свой винкель. — Их надо пришить, — сказал Владек, — Сейчас я вам принесу иголку и ниток… Он сбегал к штубендинсту. Орудуя иглой, Петька взглянул на грудь Владека и увидел на его винкеле букву «Р». — У тебя буква-то не дописана, — заметил Блоха. — Надо бы вот тут закорючку… Владек покачал головой: — Нет, все правильно, потому что я не русский, а поляк. «Р» обозначает полен. Наш штубендинст тоже поляк. — Верно, у него «Р» на винкеле, — вспомнил Петька. В барак вошел человек в белом пиджачке и полосатых арестантских штанах. Завидев его, штубендинст Стасик трижды, на немецком, польском и русском языке, объявил: — Всем приготовиться к осмотру! Обитатели барака выстроились в очередь, сняли халаты и рубахи. Они подходили к санитару, стоящему на табурете, и тот копался в складках их одежды деревянной палочкой. В левой руке он держал зажженную переносную лампочку. Тех узников, у которых были паразиты, уводили в баню для дезинфекции. — Это, ребята, хорошо, что хоть о чистоте здесь заботятся, — сказал Петька. — Не люблю, когда вши кусают, да еще чужие заползут. — А кто заботится? Сами заключенные, — пояснил Владек. — Эсэсовцы в этом не чинят препятствий, потому что не хотят от нас заразиться. Наши работают в селах, в городе Веймаре. Могут туда заразу занести. Вот комендант и боится. Он согласился даже больницу в лагере построить… К ним подошел штубендинст: — Владек, новеньким не надо к санитару, они помыты… — Хорошо… — Владек, а где ты так хорошо выучился говорить по — нашему? — спросил Петька. — Мама выучила, она в школе преподавала русский язык. — И немножко гордясь, Владек сказал: — Я и по — французски умею, и по — немецки. У бабушки выучился. — Ого! Так ты сразу на четырех языках можешь шпарить! — восхищенно произнес Петька. — Вот это да!.. А мне бы хоть по — немецки научиться, чтобы понимать, о чем это они между собой болтают. — Здесь выучишься! — заверил его Владек. Сняв рубашку, он пристроился к очереди. Вернувшись с осмотра, сказал — Ни одной не нашел… Ну, вот еще что я забыл. В лагере надо всегда быть начеку, а то пропадешь. При встрече с эсэсовцем или каким — нибудь военным чином надо снять мютце[3 - Мютце — полосатый берет без козырька и подкладки.], вот эту шапчонку, и, держа ее в правой руке, идти прямо, на начальство смотреть нельзя. — Что же на него не смотреть-то? — спросил Петька. — Убудет разве? — Если посмотришь, значит, опоганишь его своим взглядом. Так говорится в правилах внутреннего распорядка. — Ладно, не будем смотреть, — буркнул Петька. — Так, пожалуй, даже лучше. На гадов глаза бы не глядели!.. — Вот, кажется, и все, — задумался Владек. — А об остальном сами узнаете, не один день здесь проживете. Я уже пятнадцать дней пробыл. — А работать нас заставят? — поинтересовался Коля и посмотрел на свою больную руку. — Нет, пока в карантине — не заставят. Вот когда переведут в основной лагерь, там уж без дела не будем сидеть. Так старшие говорят. Штубендинст подал команду: — На ужин! Получить миски! Все опять выстроились в очередь. Встали и новички. — Ох, и жрать хочется, — помотал головой Петька. Каждый получал от штубендинста алюминиевую миску и ложку. Затем шли к раздатчику пищи. Люди нетерпеливо протягивали ему свою посуду, они так и пожирали глазами черпак, думая сейчас только об одном: побольше бы, хоть на одну каплю, оказалось в миске теплой, мутноватой жидкости. Получив свою порцию и отойдя немного в сторону, голодные узники сразу же набрасывались на еду. Ребятам тоже плеснули в миски. — А хлебца разве не дадут? — кислым голосом спросил Петька. Владек помотал головой. — Да тут одна вода! — возмутился Коля Науменко. — С такой жратвы можно загнуться через неделю. Петька тоже поболтал ложкой в миске и ничего не нашел, кроме морковного хвостика. — Морковная баланда. Вот уж никогда не думал, что из одной морквы можно что-то сварить! Ну и выдумщики эти немцы! Петька оглянулся. Многие узники даже вылизывали свои миски и ложки. Пришлось съесть эту отвратительную похлебку. Вот и отбой. Все разделись. Сняли куртки, штаны и даже кальсоны. Остались в одних длинных тюремных рубашках. «Так полагается по уставу», — объяснил ребятам Владек. Снизу, вместо матраца, жиденькая соломка. Сверху-тонюсенькое, ветхое одеяло. Такова «перина» бухенвальдского узника. Свет выключен. Барак погрузился в пугающий сумрак. Только мерцает лампочка в штубе[4 - Штуба — место нахождения штубендинста.] — каморке для штубендинста. Петька и Коля лежат, прижавшись тесно друг к другу. Так немного теплее. Им досталось одно дырявое одеяло на двоих. Первая ночь в лагере смерти… Страшно! — не утерпев, прошептал Коля. — Все здесь как скелеты… Ты видел когда-нибудь таких худущих людей? — Где же мне их было видеть!.. — В бараке есть еще и похуже, — вмешался в их разговор Владек». — И ходить-то не могут, лежат все время на нарах и ждут, когда смерть подберет. — Ладно, ребята, мы как — нибудь не пропадем, — свертываясь калачиком, спокойным голосом промолвил Петька. А у самого на душе так тяжело было, так тяжело… Сон не приходил. Что будет завтра, послезавтра, десять, сто дней спусти? В барак еще не просочился рассвет, когда штубендинст громким, слоено испуганным голосом возвестил: — Подъем! Мыться! Нары зашевелились. Все, кто мог ходить, оставили жесткую постель и заторопились: надо поскорее попасть в умывальник, там уже очередь. В сутолоке кто-то поскользнулся, упал на мокрый пол и застонал. Ему помогли подняться. Крик, толкотня. Продрогшие за ночь ребята, стуча зубами, умылись ледяной водой. Дома такая вода придала бы им бодрости, а и это было пыткой. По всему проходу в бараке извивались очереди за завтраком. Двести граммов хлеба — суррогата и меньше стакана горячей воды, подслащенной сахарином. Ребята получили еду последними. Мало кусок хлеба, да и тот не дали съесть как следует. Уже всех выгоняли на улицу и строили для проверки. Пришел надменный, сердитый эсэсовец. Блоковый, вытянувшись в струнку, доложил ему, что заключенные все на месте, ночью никто не сбежал. Эсэсовец небрежно бросил: — Гут! — Но он не особенно доверил блоковым и штубендинстам, поэтому стал сам пере — считывать пленников. Тех, кто не мог двигаться, по его приказу сняли с нар и положили на землю, перед входом в барак, неподвижных и высохших, как мумии. Эсэсовец прошелся вдоль этого лежащего фронта, громко считая: — Айн, цвай, драй, фир, фюнф… У Петьки так все и кипело в груди, а Коля Науменко отвернулся и украдкой вытирал слезы. Нет, никто ночью не сбежал. Обессиленных снова унесли на нары. Стоящим в строю эсэсовец скомандовал: — Лауфен! Изможденные, худые люди побежали друг за другом. Слышалось надсадное дыхание, хриплый кашель да шлепанье босых ног. Строй несколько раз уже обежал вокруг барака. Это была каждодневная разминка. Эсэсовцы их устраивали не только утром, но и ночью: поднимут спящих людей — и давай гонять. Пусть на улице дождь, снег, мороз — все равно «проветривание» никогда не отменяется. И никогда не нарушается установленная форма «одежды»: босиком, в одних рубашках. Пленники бегали вокруг барака уже более тридцати минут. Многие задыхались. — Держитесь, — крикнул на бегу Владек своим друзьям, — а то отправят на осмотр к военному врачу. Несколько человек упало. Наконец эсэсовец махнул рукой: можно заходить в барак. Упавшие остались лежать. Кое — кто из них приподнимался и тут же бессильно ронял голову. Как только строй вошел в барак, раздалась новая команда, совсем бессмысленная: — Выходи строиться! Вышли, построились. — Марш в барак! И эту команду выполнили. — Лечь на нары. Легли. И лишь протянули ноги, думая хоть минут пять отдохнуть, издевательская команда снова резанула слух: — Выходи строиться! Вышли, построились. — Сейчас будет учение, как снимать и надевать мютцена, — объявил штубендинст. — А потом будете тренироваться приветствовать эсэсовцев. Учить вас будет вот этот. — Штубендинст указал на заключенного с зеленым винкелем. — «Зеленый»… Бандит какой — нибудь, — подумал Петька, посмотрев на мрачную физиономию «учителя». — Мютцен аб! — рявкнул «зеленый». Пленники одним взмахом сняли с головы полосатые колпаки и хлопнули ими по правому бедру. — Мютцен ауф! Петька быстро надел головной убор и замер, как все остальные пленники. Но кто-то из новеньких решил поправить свой полосатый берет. Это заметил «учитель» и так сильно ударил кулаком новичка, что у того моментально вздулась верхняя губа и вместе с кровавым плевком вылетел зуб. — Корригирен! Это означало — можно поправить береты. Затем «зеленый» начал все сначала. Особенно тяжела была эта «тренировка» для Коли Науменко с его больной рукой. При каждом взмахе он готов был закричать. А «зеленый» все командовал и командовал… — И когда все это кончится? — прошептал Коля. — Не скоро, — также тихо ответил Владек, — терпи. — Кто разговаривает?! — заорал «зеленый». — Молчать! Закончив первое упражнение, он построил узников в большой круг. Началась отработка приветствия в движении. Люди в полосатых халатах ходили по кругу, а «зеленый», изображая эсэсовца, стоял и следил за каждым их шагом и взмахом руки. Не доходя до него пяти метров, пленники срывали с головы мютцены, вытягивались и устремляли взгляд куда-то в небо, лишь только их ноги продолжали автоматически двигаться. Коля Науменко тоже сдернул мютце, приближаясь к мнимому эсэсовцу, но повернул голову. Это как-то само собой вышло. Трудно приветствовать не глядя. А «зеленый» только и ждал такого случая, чтобы лишний раз дать волю кулакам. Видно, здорово они у него чесались. Он коршуном налетел на мальчика, сильным ударом сбил его с ног и стал топтать. Блоха рванулся на выручку друга, но его задержал Владек. — Ты что, спятил? Куда тебя несет? Но рывок Петьки всколыхнул узников. Круг моментально сузился. Почувствовав себя в плотном кольце, «зеленый» оставил жертву в покое и затравленно закрутил головой. Как всякий шкурник, он был трусом. Коля тем временем поднялся с земли и, прихрамывая, вошел в строй. Поняв, что пленники не имеют намерения растерзать его, «зеленый» оправился от испуга и скомандовал: — Маршировать! Чего стоите! В три часа дня был объявлен перерыв на тридцать минут. — А обед скоро? — спросил Петька у Владека. — Нет, его в Бухенвальде не бывает, только завтрак и ужин. Ребята побрели в барак. Петька окинул взглядом просторное помещение и заметил, что нижние нары сейчас совершенно пусты. На них никого — ни больных, ни слабых. Куда же все подевались? — Их сегодня военный врач осматривает, — пояснил Владек. — Мне штубендинст Стасик сказал. — Почему же военный? Разве здесь нет простых врачей? — Есть всякие… — А где этот осмотр бывает? — Где-то здесь, в лагере. Надо будет спросить у Стасика. — Да, спроси, — озабоченно сказал Петька. — Но вот что уж больно подозрительно: не вернулся еще никто от врача. — Да, — вздохнул Владек. — Говорят, что от военного врача сюда уже никто не возвращается. Их будто бы отправляют в другой лагерь. Но, ребята, — он перешел на шепот, — скорее всего их убивают, а потом — в крематорий. Недаром в лагере говорят: вход в Бухенвальд через ворота, а выход — через трубу. — Значит, их сожгут? — в один голос спросили Петька и Коля. — Все может быть… Владек узнал у штубендинста, что следующий осмотр — в среду, как всегда в пятьдесят восьмом блоке. — Так, — сказал Петька, получив эти сведения, — надо что-то придумать… Во вторник, перед отбоем, Блоха изложил Коле и Владеку свой план. — Завтра, ребята, нам надо увильнуть от муштровки. Мы с Колькой притворимся больными. А ты, Владек, попросишься у штубендинста делать уборку в бараке. Вот мы все трое и сумеем уйти… — Кто же нам поверит, что мы больные? — с сомнением сказал Коля. — Ведь мы здоровые. Сразу увидят. Петька засмеялся и даже схватился за живот: — Ты только посмотри, Владек, на этого хлопца. Оказывается — он здоров! Здоров как бык! — Но тут же оборвал смех. — Посмотрел бы на себя, какой ты тонкий да звонкий. Костями так и гремишь. — Врать я не привык, нехорошо это… — Ведь мы обманем не своих, а фашистов, — вразумлял Петька. — Это большая разница. Нам надо завтра разведать, что за осмотр у военного врача. — Как бы нам самим туда не попасть, — сказал Коля. — Мы осторожно, не дураки… Ну как, решено? — Решено! — твердо заявил Владек. Коля тихо, но тоже твердо вымолвил: — Решено. Ребята забрались на нары. — Эх, если бы на доски что — нибудь постлать! — вздохнул Коля. — Попроси иди перинку у штубендинста, — пошутил Петька. — А ведь и верно, все бока болят от досок. Эх, у нас в детдоме как хорошо было спать! Одеяло новое, из верблюжьей шерсти, пододеяльник, простынка, мягкая подушка. Чего уж сравнивать! Я последнее время ночевал у деда Андрея, нашего сторожа. У него тоже хорошо было. — Ничего, потерпим еще немного, а потом нас переведут в большой лагерь. Говорят, там дадут соломенные матрацы и подушки, — хоть чем-то постарался утешить Владек. Утром Петька и Коля не встали к завтраку. Не вышли они и на поверку. Их вместе с больными и обессилевшими положили на пол. Ребята были такими изнуренными, что о притворстве никто и не подумал. Эсэсовец всех пересчитал. Когда он ушел, ребят унесли на место. И они, не теряя времени, перебрались на верхние нары и забились в темный угол, под самую крышу барака. Стали наблюдать, что будет дальше. Закончив уборку, Владек тоже залез к ним. — А вы здорово придумали спрятаться здесь! — зашептал он. — Никто нас не увидит, а мы видим все. В барак вошли трое — высокий пожилой эсэсовец в белом халате и двое «зеленых» с носилками. Пришедшие остановились у входа, посовещались. Эсэсовец прочитал строгое наставление и пошел обратно. Один из «зеленых», бросив носилки, предупредительно кинулся открыть дверь. — Пятки бы еще ему полизал! — тихо засмеялся Петька. Оба «зеленых» принялись выносить ослабевших, чуть живых пленников, укладывая их на носилки по два человека. Бандиты обращались с ними бесцеремонно, швыряли с нар, пинали. Когда «зеленые», отдуваясь, вынесли последнюю пару обессилевших, Петька, Коля и Владек крадучись слезли с нар, вышли из барака и быстро завернули за его угол. Осмотрелись. Никого. Сравнительно далеко от ребят маячили постовые вышки, были заметны и фигурки часовых. Но они вряд ли увидят трех мальчуганов. Ребята одним рывком перебежали к соседнему пятьдесят восьмому бараку и спрятались за мусорный ящик. Обсудили с чего начинать. — Давайте поищем щель или дырку в стене барака — предложил Петька. Началось тщательное обследование. Ребята ползали на четвереньках, внимательно осматривая нижние доски Владек увидел отверстие, образованное выпавшим сучком, прильнул к нему: — Нет, ничего не видать… Там еще доска прибита. — Надо осмотреть и ту сторону, — предложил Коля. На другой стороне, вдоль всего барака, была выкопана водоотводная канава, совсем сухая. Ребята легли в нее Так безопаснее. — Смотрите, — обрадовано зашептал Петька, — вверху три небольших оконца. Высоконько, а попытаться надо… Ребята сняли с ног грубые, деревянные колодки. Так легче взбираться на плечи, да и бежать, когда заметят… Владек крепко уперся руками в стену. На его плечи забрался Петька. Выпрямившись во весь рост, Блоха взглянул сначала назад: никого. Он очень волновался. Сердчишко колотилось, как шальное. Петька не трусил, но ведь это не в сад за яблоками лезешь… Осторожно, сбоку, он заглянул в оконце. В бараке горела яркая электрическая лампочка. Петька шепотом стал сообщать, что он видит небольшую комнату. Стол, покрытый серой простыней. На нем какие-то пузырьки и два шприца. В комнате эсэсовец. «Зеленых» нет. А вот и они входят, ведут совсем голого, худущего человека. Посадили на табуретку. Эсэсовец берет шприц, набирает жидкость из пузырька. Сейчас будет колоть. Вот колет, в спину… Петька вдруг замолчал. — Что случилось? — спросил Коля. — Язык, видно, отнялся, — заметил Владек. Верно, Блоха как будто онемел: после укола узник конвульсивно дернулся, и голова у него упала на грудь. Смерть… «Зеленые» подхватили мертвеца под мышки и поволокли в другую комнату, налево. Они скоро вернулись и вытянулись перед эсэсовцем, подчеркивая этим, что работа идет хорошо. Эсэсовец сделал кивок направо, и «зеленые» побежали за следующей жертвой. Эсэсовец не спеша вновь набрал в шприц яду, словно вся эта страшная процедура доставляла ему большое наслаждение. Шприц поднесен к бледной, бескровной спине заключенного. Уверенный укол. Жертва конвульсивно дернулась. Соскочив на землю, Петька только и мог промолвить: — Побежали… В свой барак им удалось вернуться незамеченными. Правда, их увидел штубендинст Стасик, но Владек сказал ему что-то по — польски, и все уладилось. Ребята снова забрались на верхние нары. — В пузырьках у эсэсовца не лекарство, а яд! С одного укола человек сразу умирает. Это, ребята, совсем не врач, а убийца! — возбужденно частил Петька. — Я так и знал, что их убивают, — грустно произнес Владек. Петька замолчал, задумался. — А если в следующую среду всем, кто будет лежать на нижних нарах, сказать, что их ожидает на осмотре у «военного врача»? Может быть, они спрячутся или бунт поднимут. Вот бы хорошо — если бунт!.. — Ну, какой тут бунт! Они даже сидеть не могут, а только лежат. — Верно, где уж тут бунтовать таким заморенным — поддержал Владек. — С ними легко двое «зеленых» справятся. А спрятаться им некуда. Спрятался здесь однажды один русский в канализационном колодце. Двое суток его искали эсэсовцы и все же нашли. Повесили… Так ведь этот парень один прятался, а как же спрячется много человек? — Да, спрятаться негде, — согласился Петька. — Вот если бы всем сразу броситься на фашистов! — Перестреляют, — сказал Коля, — вон они как вооружены. А у нас ничего… — Ничего, — вздохнул Петька, — совсем ничего. ВОСЬМОЙ БЛОК Уже миновала бухенвальдская осень. Казалось, целую вечность плыли над буковым лесом и горой Эттерсберг тяжелые тучи, лил дождь, дул холодный ветер. Потом наступила зима. Она в Германии не такая, как в России: и мороз слабее, и снегу меньше. Да и снег-то выпадает позднее, а тает раньше Часто среди зимы белое покрывало вдруг пропадает и тогда все кругом становится серым, грязным, наводящим безысходную тоску. Но все — таки это зима, тепла от нее ждать нельзя Плохо одетым, голодным узникам и такая страшна. Их лица от ветра и холода становятся совсем синими, даже черными. Петьку Блоху, Колю и Владека из карантинного барака давно уже перевели в большой лагерь, где они пообжились и завели новых друзей. Их поселили в восьмом блоке — деревянном бараке который был разделен на два флигеля. В каждом флигеле — два больших помещения. Одно служило спальней, здесь громоздилась трехъярусные нары. В другом стояли длинные, сколоченные из грубых досок столы и скамейки. Это — столовая. В спальне и в столовой каждому узнику было отведено свое место. Распорядок дня здесь был точно такой же, как в карантинном лагере, да и питание было одинаковое. Лишь не было муштры, ее заменяла тяжелая, изнурительная работа. Трудовой день начинался рано утром и заканчивался поздно вечером. Детей фашисты не щадили. Колю Науменко и Владека направили работать в строительную команду, а Петьку — в каменоломню. …Ранним зимним утром ребята стояли на поверке. Было еще темно и очень холодно. Хороводы бесчисленных снежинок кружились над площадью, попадали на ресницы, щекотали озябшее лицо. Ветер ледяными змейками забирался под грязное, несогревающее тряпье арестантской одежды. Застыли ноги в колодках. Тысячи людей, построенных на площади правильными прямоугольниками колонн, освещены мощными прожекторами. Пленники стоят неподвижно. А снежинки падают и падают на их плечи, на мютцены, образуя белые подушечки. Казалось, спи стоят здесь лишь для того, чтобы снег их засыпал с головой. У Петьки только одни мозги еще не замерзли. Он дрожал всем телом. Зубы сами по себе отстукивали отчаянную дробь, и он ничего не мог с ними сделать. Пробовал расслабить мышцы лица и чуть — чуть приоткрывал рот. Все бесполезно. Его худенькое, маленькое тело было во власти зимы, ветра, холода. — Нет, на работу я сегодня не пойду! — решил Петька. — Сбегу в барак, когда тронется колонна. Он знал, что убежать очень трудно: сзади стояла бдительная охрана из лагершутцев[5 - Лагершутц — вахтер, лагерная охрана из узников.], блоковых, капо[6 - Капо — старший команды от заключенных.]. Комендант лагеря им строго — настрого приказал ловить кантовщиков — пленников, уклонявшихся от работы. Число их увеличивалось с каждым днем. Каждое утро, как только раздавалась команда идти на работу, десятки людей со всех ног бросались обратно в лагерь. Беглецов ловили, жестоко избивали. Эсэсовцы устраивали облавы на кантовщиков, забивали их до смерти, вешали. Но кантовка не уменьшалась. Это было не только простое уклонение от работы, но и протест. Петька понимал, что трудно будет ему пробиться сквозь стену охраны. Любой из лагершутцев или «зеленых» может схватить его за шиворот одной рукой и так тряхнуть, что дух вон. Он попытается попасть в середину толпы бегущих кантовщиков и вместе с ними прорвет живую цепь охранников. На главных воротах лагеря зашумел репродуктор. Значит, включено радио, сейчас эсэсовец подаст команду. Диктор несколько раз кашлянул, прочищая горло, и во всю силу закричал: — Мютцен аб! Все сорок тысяч бухенвальдских узников сдернули головные уборы и ударили ими по правому бедру. Теперь снежинки падали на их обнаженные головы. Пока дежурный офицер докладывает коменданту лагеря о результатах поверки, заключенные должны стоять без головных уборов, а доклад может продолжаться долго. Но вот из репродуктора послышалось: — Мютцен ауф! Головные уборы мигом оказались на месте. — Корригирен! — Марширен цу арбейт! Едва лишь колонны стронулись с места, Петька бросился бежать. На бегу он пристроился к толпе русских пленников, которые молча надвигались на охранников. — Назад! Цурюк! — истошно кричали лагершутцы, форарбайтеры[7 - Форарбайтер — старший рабочий (узник).], капо, блоковые. Но кантовщики уже врезались клином в их строй, дружно штурмуя препятствие Они не обращали внимания на удары, которые сыпались по головам и спинам. Один удар палкой Петьке пришелся по левому плечу другой полоснул шею. Блоха только болезненно поморщился и еще сильнее пустился бежать. Сзади слышался топот стоял невообразимый шум. Петька оглянулся и увидел что за ним гонится «зеленый» с перекошенным от злобы лицом Он приказывал Петьке остановиться и тряс здоровенной, суковатой палкой. «Убьет, — мелькнуло у Петьки в уме. — Один раз такой палкой ударит по голове — и конец…» Ноги его замелькали так быстро, словно застрочила швейная машина. Скорей, скорей в барак! Топот бандита, угрозы… Он все бежал. Петька уже слышит его дыхание — будто кузнечные меха работают. Блоха со всего хода влетел в барак и ударом ноги открыл дверь в умывальник, создав видимость, что он туда убежал, а сам юркнул во входную дверь. Почти в тот же миг бандит ворвался в умывальник и там, видимо, упал, поскользнувшись на мокром полу. Воспользовавшись этим, Петька оставил свое укрытие, выбежал из барака Теперь скорее в карантинный лагерь. Там народу тьма — тьмущая, бандит его потеряет. Петька уже не первый раз прячется в карантине. Теперь у него есть опыт. Пробежав порядочное расстояние, он оглянулся: «зеленого» не видно Петька пошел шагом, стараясь отдышаться. Да, укрываться от работы с каждым днем становится все труднее. В другой раз это может стоить жизни. Если бы этот бандит догнал Петьку, не миновать смерти… Может, догонит завтра или послезавтра, ведь с голодухи долго не набегаешь. Вот сейчас как задышался. Деревянные колодки — пудовые. Недавно, убегая от каменоломни, Петька потерял одну колодку и почти целый день ходил без нее. Хорошо, что штубендинст, дядя Яша, выручил, отыскал где-то лишнюю колодку. Не греет эта обувь, только что не прямо босыми ногами по снегу ходишь. «Нелегко нам здесь, — подумал Петька, — а ведь взрослым еще тяжелее. Порцию они получают такую же, как мы. Нам-то ее не хватает, а уж им и подавно». В восьмом блоке, как и в карантинном лагере, эсэсовец имел привычку будить пленных среди ночи и выгонять босиком, в одних рубашках на улицу. Эти «прогулки» выжимали из них последние силы. Так закоченеют, что, вернувшись на нары, не могут согреться и заснуть. Измученные, голодные, невыспавшиеся, уходят на каторжную работу… Вот и малый лагерь, Петькино спасение. Как ни в чем не бывало, он вошел в один из бараков, окинул его быстрым взглядом и понял, что обстановка здесь не в его пользу. Посередине блока штубендинст подметал щеткой пол. В противоположном конце стоял блоковый и подозрительно разглядывал Петьку. Нужно немедленно убираться. Блоха направился в следующий барак. Там была сутолока. Заключенные выстроились в длинную, извилистую очередь. Петька сразу понял: идет санитарный осмотр. Это его не очень интересовало. Посмотрев на нары, он быстро вскарабкался наверх и исчез, как в темной пещере. Сразу же лег, набрав под голову соломы. Пусть теперь его ищет «зеленый», ему придется облазить нары во всех бараках. Значит, еще один день Петька проведет не в каменоломне. Там пленников впрягают в повозки, нагруженные камнем, бьют плетками. Так, наверно, только с рабами обращались в древнем Риме, во времена Спартака. «Эх, вот бы и здесь такой Спартак появился!» И вдруг Петька услышал тихий мальчишеский голос, напевающий знакомую песню: …Над волнами вместе с нами Птица — песня держит путь… Петькино сердце так и всколыхнулось от радости. Он даже забыл об опасности, о том, что на голос неизвестного певца может прийти «зеленый». Незнакомый мальчишка, лежащий где-то поблизости, все пел: И на яхте, на линкоре Красный вымпел над волной. Не гулять гостям незваным По берегам земли родной. Оторванный от Родины, мальчик слушал эту песню и совсем не задумывался над тем, что слова ее расходятся с действительностью. Незваные гости — немецкие фашисты — давно уже разгуливают по берегам, милым Петькиному сердцу. Песня все лилась. Блоха решил познакомиться с солистом. Он перебрался на нары пониже и увидел лежащего там мальчишку. — Чего тебе? — прервав пение, спросил тот недовольно. — Так просто, — ответил Петька и лег рядом с ним. — Первый раз в Бухенвальде песню слышу. Честное слово. Ты в этом бараке живешь? — В этом. У мальчика было серьезное, умное лицо. Петька продолжал: — А я из большого лагеря. Наш барак — восьмой. Скоро, наверное, и тебя туда переведут, все ребята у нас… Там все равно мы познакомились бы… Тебя как звать? — Бужу, Митя Бужу. — Бужу? Это фамилия такая? Никогда не слыхивал. Смешно даже. Бужу… А кого будишь — и неизвестно. Мальчик рассмеялся. — А у тебя какая фамилия? Петька смутился: — Да, знаешь, можно и без фамилии жить, я из детдома… А зовут меня Петька Блоха. — Это, значит, и есть твоя фамилия. Вот такой уж я никогда не встречал. Но зато знаю песню про блоху. Хочешь спою? — Что это за песня такая?.. Митя запел: Жил — был король когда-то, При нем блоха жила. Милей родного брата Она ему была. Блоха? Ха — ха — ха— ха!.. — Вот и все, — сказал певец. — Дальше я забыл. Всего два раза пластинку слышал, разве запомнишь. В общем, блоха жила — жила, потом стала всех кусать. Житья не стало придворным. — Ну и правильно! — сказал Петька. — Хорошая песня! Часа три он провел со своим новым другом. Теперь опасность встречи с «зеленым» миновала, и Петька отправился в восьмой блок. Штубендинст Яков Семенович, или просто дядя Яша, только что закончил уборку флигеля. Петька подошел к бараку и осторожно открыл дверь. Не налететь бы на эсэсовца… Это грозит поркой перед всем лагерем на аппель-плаце[8 - Аппель-плац — площадь для построения узников.] или сожжением в крематории. — Дядя Яша, это я. — Вижу, вижу, — ласково ответил тот. — Проходи в спальню, спрячься под нары. Я сейчас… Яков Семенович Гофтман, а по-лагерному Никифоров, был человеком среднего роста, лет тридцати, такой же худой, как все пленники. Только благодаря находчивости Яков Семенович избежал гибели в этом страшном месте. Он обманул бдительных гестаповцев и эсэсовцев, взяв себе русскую фамилию. По национальности он был еврей. Не удайся этот святой обман, давно уже был бы сожжен в крематории Яков Гофтман, известный артист цирка, любимец публики. Во флигеле, где постоянно дежурил Яков Семенович, было около ста пятидесяти русских детей, от семи до пятнадцати лет. По характеру они были самые различные: тихие, непоседливые, отчаянные, даже буйные. Они стоили штубендинсту больших хлопот, постоянного надзора. Но он любил детей и умел их воспитывать. С первого же дня знакомства с Петькой Яков Семенович проникся любовью к этому бойкому двенадцатилетнему мальчугану, у которого были озорные, с лукавинкой и какие-то чистые, наивные глаза. Вообще у Петьки было симпатичное, располагающее лицо. Нос и верхняя губа слегка вздернуты… Это придавало ему задорный, задиристый вид. Яков Семенович видел погоню уголовника с дубинкой. Штубендинст уже считал, что мальчик убит, и теперь, увидев Петьку живого и невредимого, обрадовался, хотя внешне радость эту ничем не проявил. Штубендинст крикнул своего помощника Володю Холопцева и попросил его постоять у дверей барака, покараулить, чтобы не нагрянул кто — нибудь из начальства. Володя встал на пост, а Яков Семенович направился в спальню. — Петя, где ты там! — окликнул мальчика штубендинст. — Здесь, здесь, дядя Яша, — послышалось из-под нар. — Не зря тебя Блохой прозвали, — удивился Яков Семенович проворству мальчишки. — В самый дальний угол забрался… Они сели рядом на нары. Колодки-то не потерял, когда бежал от «зеленого»? — Нет, обе целы остались. — И то хорошо. Ты ведь, кажется, в детдоме вырос? — Ага. — А прозвище где приобрел? — В детдоме же. Когда мы играли в ловички, меня никто не мог поймать. За то, что я такой верткий, меня сначала прозвали Нырком. А потом Блохой. А мне что, пусть зовут. Когда сюда приехал — никому не говорил, что я Блоха, а здесь опять мне это прозвище дали. Совпадение получилось. — Раз получилось совпадение, — значит, ты и в самом деле Блоха, — улыбнулся Яков Семенович и мягко дотронулся до Петькиного плеча. — Народ никогда не ошибается, запомни это, Петя. Немного помедлив, штубендинст сказал: — Ну, сегодня ты от работы отбрыкался. А завтра? Тоже не пойдешь? — Не пойду. — И вообще не будешь работать? Петька задумался. Это вопрос был трудный. Эсэсовцы могут заставить его работать, могут поймать, избить. И он ответил неопределенно: — В каменоломне не могу я, дядя Яша. Тяжело очень. — Да, Петенька, тяжело, — покачав головой, сказал штубендинст. — А прятаться все время — сложная задача. Надо бы тебе подыскать работу… Не такую, как в каменоломне… Яков Семенович смотрел на Петьку и вспоминал своего сына, ученика четвертого класса. Где он сейчас? Может, и ему трудно приходится, как вот этому маленькому пленнику. Сколько тяжести взвалила проклятая война на неокрепшие плечи ребят! Вслух штубендинст сказал: — Скоро конец рабочего дня. Спрячься здесь. А завтра что — нибудь придумаем. Восьмой блок ужинал. Когда похлебка из моркови и брюквы была съедена, ребята, сложив миски на столе, занялись своими делами. Штопали ветхую арестантскую одежду, чинили колодки. А вот один паренек где-то раздобыл серого тряпья и из лоскуточков шьет себе шарф. Открылась целая мастерская. Самые маленькие узники, семи и восьми лет, сгрудились, словно цыплята, возле дяди Яши и Володи Холопцева, которые попеременно читают вслух интересную книжку. Яков Семенович хитрыми путями раздобыл ее в вещевой камере. Попались сказки Афанасьева. Дети, затаив дыхание, слушают удивительные истории про Ивана — царевича, серого волка, жар — птицу, бабу — ягу… — Теперь слушайте, ребятишки, новую сказку, — перевернув страницу, говорит дядя Яша. — Называется она «Правда и Кривда». Жили два купца: один кривдой, другой правдой, так все и звали их: одного Кривдою, а другого Правдою. «Послушай, Правда! — сказал раз Кривда. — Ведь кривдою жить на свете лучше!..» — «Нет!» — «Давай спорить». — «Давай». — «Ну, слушай, у тебя три корабля, у меня два, если на трех встречах нам скажут, что жить правдою лучше, то все корабли твои, а если кривдою, то мои!» — «Хорошо!..» — Правда все равно победит Кривду, — с детской убежденностью произносит один малыш. Дядя Яша дочитывает сказку до конца: — Так и выходит, что правдою-то жить лучше, чем кривдою. Верно, ребята? — Верно, дядя Яша! — Хорошо, что понимаете… Вот нас держат фашисты в этом лагере, плохо нам, а ведь правда-то на нашей стороне. И придет время, когда она победит. А кривду — в могилу. Ну теперь читай ты, Володя. — Яков Семенович передал книжку и ушел к старшим ребятам. Подходя, он услышал Петькин голос. — Нет, я не стал бы жить в Германии. Здесь нет Черного моря. Да и потом — не люблю я эту немчуру. Всех бы их одной веревкой связать и утопить. — Ты что это, Петя, разбушевался? — усмехнулся Гофтман, садясь рядом с ним на скамейку. Петька пробурчал: — А чего их жалеть, таких зверей!.. Яков Семенович немного помолчал, переводя взгляд с одного мальчишки на другого. Лица не по — детски суровы. — Многого вы еще не знаете, — вздохнул Гофтман. — Я как — нибудь прочту вам прекрасные стихи великого немецкого поэта Генриха Гейне. Он дружил с Карлом Марксом. Когда вырветесь отсюда, то непременно услышите по радио или в концерте музыку гениального Бетховена, его симфонии. Недалеко от Бухенвальда находится, как вы знаете, город Веймар. Это очень древний и интересный городок. В нем жили великие немецкие поэты Гете и Шиллер. На горе Эттерсберг, где наш лагерь, сохранилось дерево, под которым любил сидеть Гете. — А я об этом и не знал! — заморгал глазами Петька. В глазах ребят появились огоньки любопытства. — А какие замечательные люди коммунисты Германии, сподвижники Эрнста Тельмана, вы и сами знаете. Вот так ребятки. Немцы и фашисты не одно и то же. Коля Науменко смотрит на Петьку, улыбается и переводит разговор на другое. — Петь, когда наша армия разобьет фашистов и кончится война, ты чем будешь дома заниматься? — Чем? Как приеду — первым делом наемся, до отвала. Съем все, что под руку попадет. — Ой ли? А если кошка под руку попадется, ее тоже съешь? — Кошку не буду. Буду есть колбасу, хлеб. Много всего съем, пока живот не затрещит. — И он показал руками, какой у него будет огромный живот. — Потом лягу на кровать и буду переваривать пищу. — Ты что, удав разве? — А я сейчас готов бы сделаться удавом, — сказал Владек. — Подполз бы к какому — нибудь эсэсовцу — и ам, проглотил бы живьем. — Сдалось глотать такую дрянь! — поморщился Петька. — Нет, я не хотел бы быть ни удавом, ни крокодилом, — высказался Митя Бужу. — Лучше всего изобрести бы такую мазь, чтобы натерся — и стал невидимкой. Петьке это понравилось. — Да! Сделаться бы невидимкой и перебить всех фашистов, а потом и домой уехать. — Ведь у тебя дома-то нет… — неосторожно заметил Владек. Блоха нахмурился: — Чего? Дома у меня нет? Не понимаешь ты ничего. Конечно, хорошо иметь отца и мать, но не всем ведь такое счастье выпадает. Ну и что же!.. Если бы ты знал, как хорошо у нас в детдоме: кино, лекции, представления разные. Да еще шефы с подарками. Каждый день — как праздник. Ешь, да сил набирайся. А если нет аппетита за обедом — тебя сейчас же к врачу: не заболел ли. И забыв, что он отвечает Владеку, Петька с упоением стал вспоминать: Эх, ребята, а летом что за жизнь была! Помогали мы колхозу убирать виноград, яблоки, груши, арбузы. Ешь сколько хочешь, никто не ругает. За целый-то день так, бывало, на — пробуешься всего, что живот под рубашкой не умещается. А когда домой поедем, смотрим — за нами катит грузовик, полный гостинцев. Вот это лафа! Владек, поняв свою оплошность, сказал: — У нас в Польше Советской власти нет, у нас все по — другому. Во флигель вошел незнакомый Петьке мальчик, остановился, отыскивая кого-то глазами. Владек обрадованно замахал рукой. — Жан! Иди сюда. Мальчик, сказав всем «бонжур», сел рядом с Владеком. Они тут же оживленно заговорили по — французски. Остальные ребята продолжили свой разговор. — Ты, Петь, все о еде. Неужели только и будешь дома есть да лежать? — скучно протянул Коля Науменко. — Конечно, нет. Буду учиться на токаря по металлу. Это очень интересно-точить разные детали. Токарь Петька Блоха! — Блоха! Ха — ха — ха — ха! — озорно пропел Митя Бужу. — Владек, а ты кем будешь? — спросил Петька в свою очередь. — Я? — растерялся маленький поляк. — Еще точно не знаю. Наверное, открою магазин и буду торговать мясом. Выращу много — много жирных свиней, зарежу их и буду продавать. — И все? — А чего же еще? Мясо все любят. Петька кивнул на Жана: — Спроси — ка у него, Владек, кем он станет после войны. Владек задал вопрос Жану по — французски. Затем стал переводить его ответ: — Жан говорит, что он дома будет учиться на врача. Ему потребуется для этого очень много франков, потому что обучение во Франции платное. Но у Жана есть богатый дедушка, он заплатит за внука. Дед — хозяин одной парижской клиники. И Жан, выучившись на врача, станет там работать и после смерти дедушки получит в наследство эту клинику. — Фи, значит, Жан капиталистом будет? — скорчил гримасу Петька. — Да, он будет хозяином. — А если бы у него не было такого богатого дедушки, что бы тогда он стал делать? — спросил Коля многозначительно. — Без дедушки он ничего не смог бы сделать. Пришлось бы работать на фабрике или на заводе. Жан живет очень бедно. Мать зарабатывает столько, что едва хватает на питание. Отец долго был безработным и покончил жизнь самоубийством — повесился. — Не сладко живется во Франции, — заключил Петька. — А у нас всем хватает работы! Когда Петькина фраза была переведена, Жан что-то грустно ответил. — Он говорит, что завидует русским. Не будь во Франции безработных, его отец остался бы жить. Без отца очень плохо, — перевел Владек. — Хорошо хоть мать-то есть, — тихо отозвался Петька. — Жан просит еще что — нибудь рассказать про Советский Союз, — сказал переводчик. И Петька стал с увлечением «просвещать» маленького француза. Он говорил, что в Советском Союзе все принадлежит народу. Никаких частных магазинов и больниц нет. Все люди лечатся бесплатно. И за обучение никто не платит. Наоборот, государство выдает студентам стипендию да еще общежитие предоставляет. — Эх вы, темнота! Мечты у вас какие-то буржуйские. Вам надо не о собственных магазинах да больницах думать, а о том, как бы всех угнетателей уничтожить, революцию сделать, — ораторствовал Петька. — А то ведь опять какой — нибудь Гитлер войну начнет и опять всех в концлагеря будет сгонять. Второй раз, наверно, в Бухенвальд вам не захочется? Что молчите? — Нет, нет, больше не надо Бухенвальда! — затряс головой Владек. — Ну вот, дошло! — удовлетворенно сказал Петька. — Наверно, еще не все дошло, — поправил его Митя Бужу. — Это не сразу. Много еще толковать надо, чтобы мозги совсем прояснились. Жан собирался уходить. Ребята наперебой приглашали его почаще к ним заходить в гости. Мальчик улыбался и согласно кивал головой. Мучительно долго тянулся рабочий день. Коля Науменко и Владек оправляли насыпь узкоколейки. Лопаты лязгали о камни и с трудом поддевали мерзлый песок. Форарбайтер Ганс Зильберт, с винкелем саботажника, время от времени покрикивал на ребят, а иногда для порядка грозил им кулаком. Он видел, мальчишки настолько устали, что из них уже ничего больше не выжмешь. Их можно даже убить. Нет, убивать форарбайтер не хочет. Он никогда не был убийцей, как Эрих из каменоломни, руки которого обагрены человеческой кровью. Саботажник Ганс Зильберт останется только саботажником, и никто его не заставит убить этих двух тощих мальчишек. А вот кричать на них, грозить кулаком — пожалуйста. Ну, иногда можно дать тумака, ведь и форарбайтеру попадает, если эсэсовцы заметят в нем хоть искорку гуманности. И Ганс Зильберт кричит и угрожает целый день. Под конец он уже так надорвет свои голосовые связки, что слышится один хрип. Ему, форарбайтеру, тоже тяжело. Он так устает, так устает… В голове от крика — адский шум. А кричать, потрясать кулаком надо. Особенно при появлении эсэсовцев. Ганс боится их не только потому, что ему может влететь. Это еще не все. Его могут снять с форарбайтеров и поставят кого — нибудь другого. А новый форарбайтер — возможно, «зеленый» — будет меньше кричать и больше бить, убивать. Чтобы эсэсовцы считали его добросовестным исполнителем их воли, Ганс при появлении начальства кричал так пронзительно, будто резали поросенка. Его визг служил для пленников своеобразным сигналом: берегитесь, приближается опасность. Они тогда собирали остаток сил и пошевеливались быстрее. Сегодня очень холодно. Дует пронизывающий ветер, словно иголками прокалывая дырявые мантели и полосатые арестантские халаты. Лица ребят покрылись мертвенной синевой. Руки окоченели, и лопаты трудно держать. А пальцы на ногах, наверно, уже отморожены. При таком собачьем холоде можно замерзнуть не то что в деревянных колодках, а даже и в хорошей обуви. Может быть, только валенки спасут. Эх, если бы сейчас обуться в теплые, мягкие валеночки, в каких ходили зимой дома! Да еще надеть бы овчинную шубу! Коля Науменко, с ненавистью посмотрев на свои деревянные колодки, стукнул одну о другую. Ноги ничего не чувствуют. — Коля, ты очень замерз? — спросил Владек, осмотревшись по сторонам: на работе разговаривать запрещается. — Совсем окоченел. — Я тоже. И есть так хочется!.. Хоть бы какую — нибудь завалящую корку или гнилую картофелину… В это время заголосил Ганс. Значит, близко эсэсовцы. Ребята прекратили разговор и, выбиваясь из последних силенок, стали поддевать лопатами смерзшийся песок. К ним приближались два эсэсовца с овчарками. Они были в веселом расположении духа, потому что сменились с поста и предвкушали вечер, полный удовольствий. Поравнявшись с ребятами, эсэсовцы остановились, таинственно подмигнули друг другу. Один из них наклонился, поднял худое, помятое ведро, валяющееся на насыпи, с силой надел его Коле на голову и захохотал. Другой спустил на мальчика овчарку, чтобы проверить, защитит ли ведро от укусов. Большой, откормленный и специально натренированный пес с визгом набросился на мальчика. Коля слышал, как лязгнули зубы собаки, но схватить его за горло овчарке не удалось: помешало ведро. Вторую собаку тоже освободили от поводка. Коля всячески, как только мог, отбивался от двух разъяренных псов и одновременно пытался снять с головы ведро. Эсэсовцы не спешили позвать овчарок назад. Коля окончательно потерял силы, перестал сопротивляться. Ведро слетело с головы, обнажив горло, — и собачьи зубы впились в него. Владек закрыл лицо руками и заплакал. Овчарка, убившая мальчика, встала передними лапами на его грудь и победно гавкнула. К месту трагического происшествия бежала толпа заключенных. Впереди Владек увидел рослого человека с буковой палкой. Эсэсовцы приготовили автоматы к стрельбе. Подойдя вплотную, узники остановились. На их лицах был гнев и ненависть. Но два автомата могли их скосить за полминуты, люди понимали свою беспомощность. Только желваки ходили на их скулах. Рослый узник, бросив палку, отделился от толпы и, не глядя на убийц, подошел к трупу мальчика, поднял его на руки и понес. За ним последовали остальные пленники, храня траурное молчание. Но идти за трупом погибшего Коли такой процессией им не разрешили встретившиеся по пути лагершутцы. Все были построены в колонну по пять человек. Рослого узника с трупом заставили шагать в хвосте. Даже похоронить человека нельзя как следует в лагере смерти! Труп мальчика положили перед входом в восьмой блок. Все, кто был во флигелях, высыпали на улицу. Ребята стояли перед телом погибшего, сняв мютцены и печально опустив головы. Владек прерывающимся голосом рассказал, как случилось несчастье. Весть о трагической гибели русского мальчика быстро распространилась по всему лагерю. У восьмого блока собрались ребята многих национальностей. Петька знал, что Коля Науменко был пионером. «Повязать бы ему красный галстук, да где его взять». Сказал он об этом Мите Бужу. Тот молча пошел в барак и вынес оттуда самый настоящий пионерский галстук. — Вот здорово! — удивился Блоха. — Как это ты сумел уберечь? — Люди помогли. Ловкими, привычными движениями Митя повязал галстук на Колиной груди. К Владеку подошел Жан и спросил по — французски, показав на галстук: — Он был коммунистом? — Да. Перед тем как нести тело друга в крематорий, Митя Бужу снял с него галстук и спрятал в свой тайник. Увидят пионерский галстук фашисты — расстреляют всех ребят. Пусть он хранится до лучших дней. Петька, Владек, Митя Бужу и Жан осторожно подняли тело и понесли. Коли Науменко больше не стало. ПОДПОЛЬНАЯ ШКОЛА Петька был потрясен неожиданной гибелью Коли Науменко и ночью долго не мог заснуть, а когда сон пришел, его стали мучить кошмары. На нары лезли всякие зубастые чудовища, похожие то на крокодилов, то на гигантских пауков. Они хватали за руки и за ноги, кусали, подбираясь к горлу. Петька отбивался, а они все лезли и лезли. Стало трудно дышать. С криком он проснулся и долго не мог прийти в себя. Где он? Почему вдруг очутился в этом темном, душном бараке, а не лежит в уютной спальне детдома? Бухенвальд… Восьмой блок… Петька вспомнил, что было днем. Коля, Коля!.. — «Может быть, и завтра кого-то из ребят не станет. И меня могут убить… Нет, все равно как — нибудь вывернусь, не будь я Петькой Блохой!» Вдруг послышалось всхливывание. Петька насторожился. Да, кто-то плачет. Осторожно, чтобы никого не потревожить, Блоха соскользнул с нар. Кто-то из ребят бредил. Наверное, как и Петьке, ему снятся кошмары. Петька прошел в глубь флигеля и остановился. — Эй, кто тут не спит? — тихо спросил он. — Я, — послышался дрожащий голос с верхних нар. — Чего тебе? Петька подошел ближе. — Это я, Петька Блоха. Ты чего тут разревелся? — Колю Науменко жалко. Мы с ним вместе спали. Вместе и за столом сидели. — Тебя как звать? — Илюша. Да меня здесь все Воробьем зовут, потому что я такой маленький… — А тебе сколько лет? — Десять. — Да, немного еще… Ну, а плакать тут, брат, нечего, — поучительно, как старший, сказал Блоха. — Слезами делу не поможешь. Спать надо. — Жалко Колю, — опять всхлипнул малыш. — Значит, вы с ним хорошими друзьями были? — Ага. Он всегда был такой добрый. Вроде старшего брата. — Давай я с тобой буду дружить? — предложил Петька. — Давай! — обрадовался Илюша. — Забирайся ко мне и ложись вот тут, где Коля… — Ладно. Я хоть и Блоха, а не кусаюсь… Илюша тихонько рассмеялся. Петька нащупал босой ногой край нижней нары, ухватился обеими руками за среднюю и забрался наверх. Илюша немного потеснился. Петька лег. — Ну, теперь давай храпеть… Наступило утро. — Подъем! Быстро оправить нары и выходи строиться на зарядку, — объявил Володя Холопцев. — Шевелись, шевелись, ребята! Надо по-военному; встал — и готов как штык. Володе Холопцеву было двадцать четыре года, но выглядел он пожилым человеком. Война, плен, постоянные опасности состарили парня. Обострились скулы, по всему лицу расползлись преждевременные морщины. Все это давало основание ребятам звать его дядей. Как Яков Семенович Гофтман, Володя Холопцев любил заниматься с детьми и старался как-то скрасить их безрадостные дни в лагере смерти. Каждое утро ребята под его руководством занимались гимнастикой. Она нисколько не напоминала детям те издевательские упражнения, которые придумывали для них эсэсовцы и «зеленые» в карантинном лагере. Петьке нравилась утренняя зарядка. Он каждый день щупал свои бицепсы на руках: крепнут ли они. Может, они и не очень крепли… Все же Петька был уверен, что закалка ему пригодится. «Вырвусь же я когда-нибудь из лагеря, — думал он, — и сразу вступлю в армию, буду колошматить фашистов». Выходили ребята на гимнастику в колодках, штанах и рубашках. Если было холодно — надевали пиджачки. Никто не дрожал, не стучал зубами. Голос у дяди Володи был ласковый, парень ни на кого не кричал, и всем было во время зарядки как-то радостно, светло на душе. Рядом с Петькой теперь обычно стоял маленький ростом Илюша Воробей и также старательно выполнял упражнения. И вообще никто из ребят не был против гимнастики. — Раз дядя Яша и дядя Володя велят заниматься, — значит, надо. Они лучше знают, — говорили дети. Однажды после гимнастики Петьку подозвал дядя Яша и, сунув в его руку маленькую прямоугольную бумажку, сказал: — Не теряй! Это освобождение от работы, на целых пять дней. Пока посидишь в бараке, а там посмотрим… Петька удивился: — Мне освобождение? Где вы его взяли? Ведь я не болен и у врача не был. А вам, дядя Яша, за меня не попадет? — Не беспокойся. Где взял — это не важно. А если уж ты очень интересуешься, скажу так: хорошие люди в больнице, они и помогли достать эту бумажку. Понял, Петя? А теперь иди завтракать. На столах лежали прямоугольные буханки хлеба. Каждая была разрезана на три части. Весов у штубендинстов не было, и они разрезали хлеб — на глазок, стараясь делить так, чтобы никого не обидеть. Порции ребята раздавали следующим образом. Старший стола Митя Бужу отворачивался, а Петька или еще кто дотрагивался рукой до куска и кричал: — Кому? Митя называл кого — нибудь, и пайку передавали по назначению. Некоторые съедали хлеб быстро, жадно, другие не торопились и старались подольше растянуть процесс еды, но от этого они, конечно, ничего не выгадывали. Илюша Воробей, получив свою порцию, долго разглядывал ее со всех сторон. Потом стал лизать серую муку, прилипшую к корке. Лизал осторожно, чтобы не пропала ни одна пылинка. Тщательно осмотрев то место, где лежала пайка, он подобрал мелкие, слипшиеся мучные комочки. Сейчас он действительно напоминал голодного воробышка где — нибудь на мостовой, в трескучий мороз. Мука, из которой немцы пекли хлеб для узников, — не настоящая, из перетертого дерева. Но и такого хлеба выдавали очень мало, приходилось дорожить каждой крошкой. Убедившись, что крошек больше нет, Илюша вынул из кармана плохонький, самодельный складничок, подаренный ему Колей Науменко, и, отрезав третью часть пайки, завернул в небольшую тряпицу, сунул в карман. Остальное съел за столом, ни крошки не уронив. Жевал он медленно, запивая водой, чуть сладковатой от сахарина. Но так как хлеба и воды было очень мало, завтрак Илюша, как и все дети, закончил быстро. Вскоре барак опустел. Все ушли на утреннюю поверку, которая совершалась на аппель-плаце. По окончании ее назад в барак вернулись лишь самые маленькие ребятишки — клопы, семи и восьми лет. Они были освобождены от работы благодаря настойчивым хлопотам немецких коммунистов. Вернулся с поверки и Петька Блоха. Его выпустили из железного кольца охраны, оцепившей площадь. Бумажка, данная Гофтманом, сыграла свою роль. — Я пришел, дядя Яша! — Очень хорошо. — Штубендинст вынул из-под шкафа несколько выстроганных деревянных реек и две фанерные доски. — А теперь давай-ка, Петенька, поработаем. Это не в каменоломне. Будешь мне помогать? — Конечно! — с готовностью ответил Блоха. — Какие хорошие рейки. Где вы их достали? — Если справку тебе удалось достать, так почему бы и этим вот не разжиться? — Он кивнул на рейки и фанерные доски. — Наши ребята, из столярной мастерской, тайком сумели принести. Они свое дело сделали, а вот нам с тобой предстоит все это собрать. У дяди Яши оказался кое — какой инструмент. Он быстро сколотил две рамки, вставил в них листы фанеры, соединил обе дощечки так, чтобы можно было их складывать и раскладывать. Внутренняя сторона фанеры была выкрашена черной краской и даже поблескивала, что-то напоминая Петьке. — Догадываешься? — с лукавинкой спросил Гофтман. — Объявления, наверное, вешать… — Ну нет! К обеим рамкам дядя Яша приделал навесочки, затем вбил в стену барака два гвоздика, замазав их под цвет стены: маскировка! — Ну-ка, подай мне доску… Петька подал, и дядя Яша повесил свое изделие на гвоздики. — Ну, а теперь понял, что к чему? И, не дожидаясь Петькиного ответа, пояснил: — Столы и скамейки — это вместо школьных парт. А классная доска — перед тобой. Что еще нам нужно для занятий? — Мелу бы надо, — сказал Петька. — Верно! А вот и он. — Яков Семенович сунул руку в карман и показал Петьке маленький брусочек. Подойдя к доске, четко написал: «У нас будет школа». Петька от удивления вытаращил глаза. — Это точно? — Точно. Только ты не очень громко кричи. Лагерное начальство такую нам школу задаст, если пронюхает. Перейдя на шепот, Петька стал спрашивать: — А кто же нас учить станет? А тетради, карандаши, резинки? — Ну, резинок, может, и не будет… А все остальное постараемся добыть. Есть в лагере люди, которые хотят, чтобы даже здесь, в этом аду, советские дети были грамотными людьми, чтобы они не отстали от своих сверстников, живущих на родине. Самые маленькие узники, освобожденные от работы, сгрудились около доски. Никто из них еще не умел читать, и надпись, сделанная дядей Яшей, была им непонятна. Но когда они услышали слово «школа», ликованию не было предела. Дядя Яша объяснил им, что все это надо держать под строгим секретом. Он знал, что дети, познавшие тяжести Бухенвальда, отнесутся к его просьбе так же ответственно, как и взрослые. — Ну, Петя, теперь сними доску, сложи ее и унеси в спальню. Спрячь хорошенько под свой матрац, я на тебя надеюсь. «Так вот почему доску сделали складной, — с восхищением подумал Петька, — такую легче прятать». Доска лежала под матрацем три дня. На четвертый день начались занятия. Посмотреть, как ребята учатся, пришел старший восьмого блока Франц, австрийский коммунист. Он деятельно участвовал в организации русской школы, хотя знал: если эсэсовцам удастся пронюхать что — нибудь о школе, то быть ему на виселице в числе первых. Но стоило пожертвовать жизнью для того, чтобы дети в Бухенвальде учились. Блоковый сидел вместе с ребятами и внимательно слушал старого русского учителя Николая Васильевича Федосеенко. Франц не все понимал, о чем говорил этот седой человек, которому было очень трудно стоять перед ребятами, и он опирался высохшими, костлявыми пальцами о передний стол. Это был горячий энтузиаст своего дела, не боящийся самых страшных последствий. Говорил учитель с жаром, вдохновенно. Его старческий, надтреснутый голос то опускался до таинственного шепота, та грозно гудел. Как любили его, наверное, те ребята, которых он учил на свободе. Полюбят его и маленькие пленники, одетые в полосатые халаты. И те из них, которые останутся живыми, выйдут из фашистского пекла, никогда не забудут о подвиге старого учителя. Франц в его речи часто улавливал слова «Родина», «Советский Союз», «наша Красная Армия», «победа». Их он понимал. Ребята сидели не шелохнувшись, не пропуская ни одного слова учителя. Илюша забыл даже про голод и уже не проверял, цела ли у него в кармане завернутая в тряпку четвертинка хлеба. Взгляд его не отрывался от старого учителя. Уж очень интересно рассказывает этот дедушка, он обещает научить детей писать и читать. А Илюше так хочется самому читать книжки! Дома из — за болезни он не мог посещать школу, а когда выздоровел и с нетерпением дожидался осени, вдруг началась война. Во всем виноваты фашисты. Илюшу они схватили на базаре, куда он пришел выменять картошки. Мать в то время лежала больная. Илюша ходил по базару среди унылой толпы и напевал, чтобы не было так скучно. А к песням его прислушивались. Людям они напоминали то недавнее время, когда они были счастливы. Кое — кто утирал слезы… И Илюша запел громко строевую песню, которую он выучил у красноармейцев, в военном городке. Отец его был командиром Красной Армии. По долинам и по взгорьям Шла дивизия вперед, Чтобы с боем взять… Но тут с ним случилось то же самое, что с юным барабанщиком, не успевшим до конца пропеть свою песню. Правда, мальчика не сразила пуля. Его схватил в охапку немецкий солдат и бросил в крытую машину. И что только тогда творилось на базаре — вспоминать Илюше страшно. Не он один попал в черный фашистский фургон. Дядя Яша объявил перемену, когда старый учитель устало сел на скамейку. Перемена! Как весело она проходит в советских школах! Совсем не то в подпольной школе. Дядя Яша предупредил ребят, чтобы все было тихо, как в обычное время. Да они и сами понимали: шум, крики могут привлечь внимание эсэсовцев. Некоторые ребята остались сидеть на скамейках, другие, тихо переговариваясь, прогуливались по бараку. Петька ходил вместе с Илюшей. И, несмотря на то, что желудки у них ныли от голода, два друга были настроены весело: в жизни у них произошло большое событие, особенно у Илюши. Желание учиться так сильно, что его можно сравнить лишь с мечтой быть сытым. Вспомнив свой разговор с Митей, Владеком и французом Жаном, Петька неожиданно спросил: — Как ты думаешь, Илья, когда человек счастливым бывает? Илюша не сразу понял Петьку. — Ну, понимаешь, что бы ты хотел сильнее всего… — Мне сильнее всего хочется сейчас уехать домой к маме, папе и бабушке. Я хорошенько поем, а потом пойду в школу. И тихонько добавил: — Буду учиться очень хорошо… И вдруг, как тогда ночью, он начал потихоньку всхлипывать. У Петьки острой иглой кольнуло сердце. — Ну, это ты зря, — пытался он успокоить. — Слышал, что говорил учитель? Придет время — мы все будем дома. Наши фашистов почем зря бьют. Сейчас они назад, за Киев, откатились. То ли еще будет. Набьем мы им морду. До ихнего Берлина дойдем. Твой отец тоже дойдет до Берлина. — А может, он и сюда придет! — оживился Воробушек. — Конечно! Прийдет сюда с бойцами, всех эсэсовцев перебьет и нас освободит. Ты только не плачь больше. — Не буду. Дежурный объявил о начале следующего урока. Все быстро расселись и приготовились слушать. Илюша вспомнил о своей четвертинке хлеба и пощупал ее рукой. Все острее края корки, а середина продавилась, осела. «Надо бы съесть на перемене, — подумал мальчик, глотая слюну. — Нет, хорошо, что не съел. До ужина еще далеко. Съем на второй перемене». И он вынул руку из кармана. — Ну, а теперь, ребята, приготовьте тетради и карандаши, — сказал учитель, ласково оглядев своих учеников выцветшими, усталыми глазами. — Будем учить буквы. Он взял кусочек мела и подошел к доске, которую Петька принес из спальни. Бледная, худая рука старика немного дрожала. Он неторопливо, старательно вывел первую букву. — Это буква А. Повторяйте за мной. — А-а-а, — протянули негромко дети. Потом на доске появилось еще несколько букв. Ребята не только повторяли их названия вслед за учителем, но и записывали в тетрадках. Чем не настоящая школа? Занятия шли успешно. Написав в тетрадке очередную букву, Илюша горделиво оглянулся в сторону Петьки. Но того почему-то на месте не оказалось. Куда он вдруг пропал? На сторожевых вышках, окружающих Бухенвальд, как всегда, день и ночь стояли часовые — эсэсовцы, вооруженные автоматами. Спокойно пил коньяк в своем кабинете начальник лагеря. Если бы знали они, что в восьмом блоке русские дети изучают грамоту! Не узнают! У входа в барак дежурят надежные ребята. Сейчас стоял на часах Петька Блоха. Вернее, он не стоял, а потихоньку похаживал, беря в руки то метлу, то скребок. Возле барака уже ни одной соринки не осталось, а он все наводил чистоту и зорким глазом поглядывал вокруг, не грозит ли опасность. Особенно внимательно Блоха следил за главными воротами лагеря. Вот в лагерь через железную арку прошел эсэсовец. Петька провожает его взглядом и старается угадать, куда пойдет немец. «Наверное, в ревир[9 - Ревир — в данном случае больница.] или в свинарник». «Свиньями любоваться!..» Вот через ворота прошел еще один. Этот быстрыми шагами направился к кухне. «Жрать захотел». Эсэсовцы могли появиться отовсюду. Вывернется какой-нибудь из-за угла барака — и тут нужно не прозевать. Помедлишь немного, растяпишь рот — ну и беда случится, не успеют в бараке вовремя спрятать классную доску и все остальные ученические принадлежности. БУХЕНВАЛЬДСКИЕ СОЛОВЬИ Воскресенье… В этот день все команды лагеря работали до двенадцати часов. Колонны заключенных возвращались в бараки. Медленно брели уставшие люди. В хвосте каждой колонны покачивалось несколько носилок с мертвыми. Так ежедневно. Люди падали замертво от непосильной работы. Многих по малейшему поводу пристреливала охрана. Тянулись и тянулись колонны через главные ворота лагеря, возле которых стояла кучка музыкантов-невольников. Они играли визгливый немецкий марш. Эта неуместная музыка была дополнением к издевательствам. На воротах, через которые завтрашние мертвецы несли сегодняшних, надпись: «Каждому — свое». А выше ее: «Прав ты или не прав — для Германии это ничего не значит». На аппель-плаце колонны нарушаются. Мертвых несут к крематорию и складывают штабелями. Живые идут в бараки, чтобы после краткой передышки вновь вернуться на площадь для проверки. Но вот и поверка окончена. — Получить питание! — разносятся по всему лагерю крики лагершутцев. Петька и Владек прибежали в свой барак. Шепотом сообщили Якову Семеновичу: — Сейчас мы видели одного чеха, его зовут Квет. Он нам обещает дать картошки. Приходите, говорит, к нам в блок… — Дядя Яша, разрешите? — Сбегайте. Квет — человек хороший. Только не попадитесь по пути эсэсовцу, глядите в оба!.. — Будьте спокойны, дядя Яша. Мы не маленькие, знаем, как такие дела делать, — заверил Петька. Квет уже ждал ребят у входа в барак. — Вот, берите, — сказал он, протягивая ребятам бачок с картошкой. Петька удивился. — Да он полный! Чех улыбнулся. — У нас сегодня день получения посылок… Отнесете его — приходите за хлебом. Ну, марш, марш… Ребята побежали, не чуя под собой ног от радости. Это же праздник! Некоторые ребята съели не всю картошку, часть спрятали «на потом». Петькин сосед слева долго сортировал ее, перекладывая с места на место, радуясь неожиданному богатству. Каждую картофелину он тщательно осмотрел и обнюхал. Одна оказалась гнилой, она была тут же съедена. После некоторых колебаний съел и еще одну. Очень хотелось съесть все, но он преодолел соблазн и картофелины получше спрятал в сумочку, сшитую из тряпок. Отбросов не было. Кожура или так тщательно обсасывалась, что на ней не оставалось ни одного белого пятнышка, или съедалась. — Вот бы каждый день так, — мечтали мальчишки. — Что, Илья, повеселее стало? — спросил Петька. Илюша ответил улыбкой, вскочил на скамейку и объявил: — Ребята, сейчас силами самодеятельности нашего блока будет дан концерт. — Он немного замялся, встретившись с удивленными взглядами друзей. — Ну, концерт не концерт… В общем, сейчас сами увидите. — Наклевался воробушек картошки, почирикать захотелось, — засмеялся кто-то. — Эй, кто там такой умный? — вступился Блоха. — Давай, давай, Илья! Петьку очень заинтересовало, что это за концерт придумал друг, всегда такой тихоня. Наверное, еще кто-нибудь ему помогал. Ай да Воробышек! Около каморки штубендинста ребята сдвинули вместе два стола, которые должны служить сценой. Из спальни, превращенной в уборную для артистов, на сцену вышел дядя Яша, взявший на себя роль конферансье. Он объявил: — Уважаемая публика! Сейчас перед вами выступит Илюша Воробей, он споет несколько советских песен. Потом дядя Яша подмигнул Володе Холопцеву, что означало: «Проверь получше посты». Воробышек поднялся на сцену, смущенный, раскрасневшийся, а вслед за ним — Митя Бужу, который нес невесть откуда взявшуюся, изрядно потрепанную гитару. Митя сел на табуретку, положил инструмент на колени и взял первый аккорд; Гитара забренчала. В зрительном зале зашикали, призывая друг друга к вниманию. По долинам и по взгорьям Шла дивизия вперед… Запел Илюша чистым и немного дрожащим от волнения голосом. Гитара вторила ему, зал притих. Дети ясно представляли себе идущие победным маршем войска с множеством красных знамен и лихими командирами впереди. От них бегут во все стороны враги. Вот освободители уже совсем близко. Распахиваются бухенвальдские железные ворота. Наши, ура-а-а! А песня вела дальше. Этих дней не смолкнет слава, Не померкнет никогда… «Вот так молодец!» — восторгался Петька. И чуть не прыгнул на сцену, чтобы обнять приятеля. Раздались такие дружные аплодисменты, что дядя Яша умерил этот пыл, напомнив детям: ведь они не в каком-нибудь театре, а в лагере смерти. Потом запел Митя. Раскинулось море широко, И волны бушуют вдали, Товарищ, мы едем далеко, Подальше от этой земли. «Товарищ, не в силах я вахту держать», — Сказал кочегар кочегару. До чего же брала за сердце эта песня! В ней и тоска по Родине, и заветное желание поскорее вырваться на свободу. У Мити от усердия даже пот выступил на лице. Гитара звучала грустно. Петька тяжело вздохнул. — Чего мешаешь! — шикнул на него сосед. Этот крик помешал Мите, он сбился на середине куплета. Но вот, кажется, вспомнил… Глубоко вздохнул, чтобы запеть, и вдруг опять заминка. Митя смущенно отвернулся. Но никто не ухмыльнулся, не свистнул, как всегда бывает в подобных случаях. Все терпеливо ждали. Кто-то из зала подсказал, и песня снова полилась уверенно. На сцену вышли плясуны. Специально для этого случая они были обуты в старые кожаные ботинки, которые достали через своих ребят в вещевой камере. Пляска в Бухенвальде! Если кому-нибудь из взрослых рассказать об этом завтра на работе, вряд ли поверят. Лихо отплясывали худые, заморенные мальчишки в полосатой одежде. На бледных щеках появился румянец. Глаза их были полны не угасших в фашистских застенках искорок. Только очень глубоко были спрятаны эти искорки, очень глубоко… Когда на сцене появился дядя Яша, ребята не сразу узнали его, так искусно артист замаскировался гримом, сделанным из обыкновенной печной сажи и перетертого красного кирпича. Кажется, в дни самого большого своего артистического успеха с таким вдохновением не работал Яков Семенович Гофтман. Ребята буквально покатывались от его остроумных шуток и изобретательных трюков. Дядя Яша умел так много, что мог выступать подряд не один вечер. — Теперь я сыграю вам, ребята, на редчайшем музыкальном инструменте, — весело подмигнул он и достал из-под стола пилу. Обыкновенную, с двумя ручками, для пилки дров. Кроме нее в его руках появился самодельный смычок. Дядя Яша не спеша переставил табурет, сел на него, зажав один конец пилы между колен. Попробовал, хорошо ли прогибается стальное полотно. Очень хорошо. Он взял смычок, как будто собираясь играть на виолончели, коснулся им пилы, и она завыла в его руках, застонала, хоть уши затыкай. Мальчишки засмеялись: шутит, мол, все дядя Яша. Но вот хаотические, пронзительные звуки оборвались, и послышалась четкая, светлая мелодия всем известной песенки: Легко на сердце от песни веселой, Она скучать не дает никогда. И любят песню деревни и села, И любят песню большие города… Пила так ясно выговаривала, что ребята не удержались и начали потихоньку подпевать: И тот, кто с песней по жизни шагает, Тот никогда и нигде не пропадет… Дядя Яша мастерски исполнил на необыкновенном инструменте еще несколько любимых советских песен, и ребята в конце выступления устроили ему такую восторженную овацию, что Володя Холопцев, стоявший на посту, влетел в барак как ошпаренный: — Тише, тише! Очень слышно на улице!.. Эсэсовцы могут нагрянуть… — Да, ребята. И верно, беда может случиться. Уж вы очень темпераментная публика. — Дядя Яша, — спрашивало сразу несколько голосов, — а еще вы устроите такой концерт? — Что с вами поделаешь!.. Устроим. Не все же вам плакать. ПОРУЧЕНИЕ ДЯДИ ЯШИ Петька долго ворочался на нарах. Никак не спалось. Илюша Воробей, лежавший рядом, уже давно посапывал. Блоха даже позавидовал ему. А не спится ему из-за одной думы. Сегодня с ним говорил дядя Яша. Вздохнув, штубендинст начал: — Ну, как настроение, Петя? — Ничего, дядя Яша. — Я тебя вот зачем позвал… И очень серьезно продолжил: — Важное поручение тебе. Пойдешь в тир и будешь там работать. Подносить оружие для пристрелки. — Для пристрелки? А из этого оружия они в кого стрелять будут? — Сам понимаешь. — Значит, я буду помогать немцам воевать против своих? — Если не тебя, так другого придется посылать. Ну, а там посмотрим, Петенька! — И Яков Семенович неожиданно подмигнул ему» как он это любил делать, если речь шла о хитрой затее. Почему он сказал — там посмотрим? — думал Петька, ворочаясь с боку на бок. — Тут что-то есть. Тир так тир. Попробую! Если что не так, сумею оттуда смыться. Не первый раз. А если откажусь — другого пошлют, какого-нибудь несмышленыша. Все, решил!» Утром он отправился на работу. Тир находился в подвале одного из бараков оружейных мастерских, неподалеку, за лагерными воротами. Барак деревянный, на каменном фундаменте. Когда Петька осторожно вошел в подвал, на него пахнуло сыростью. Подвал есть подвал, но кругом было довольно чисто. Стук Петькиных колодок о цементный пол глухо раздавался в тишине. У одной из внутренних дверей он в нерешительности остановился. Постучать или войти так? Нет, надо постучать. Он уже поднял руку, но в подвале что-то разорвалось, и Петька помедлил. В это время перед ним появился немец-узник. На левой руке у него была повязка форарбайтера. — Ты что тут? — спросил немец по-русски, но очень плохо. — Меня послали сюда работать. Немец не все Петькины слова понял. Но догадался, в чем дело. — Ком. И перед Блохой открылась массивная деревянная коричневая дверь. Он привел Блоху в просторную комнату, ярко освещенную электричеством. Вдоль стен стояли ружейные пирамиды. Винтовки и автоматы поблескивали вороненой сталью. Густо пахло ружейным маслом, пороховыми газами и еще чем-то непонятным для Петьки. «Ох, сколько здесь оружия-то! — удивился Петька и дерзко подумал: — Вот бы все заключенным раздать. Устроили бы мы немчуре заваруху». — Ком, сюда! — опять позвал его немец, и они вошли в другую, столь же широкую, но более длинную комнату. Где-то мягко гудел вентилятор, отсасывая пороховой газ. Но он не справлялся с работой. Слева, около входа, был устроен барьер для стрельбы с упора. Справа валялись толстые маты, покрытые немецкими плащ-палатками. Это для стрельбы лежа. А вдали стоял щит из толстых досок, ярко освещенный двумя мощными прожекторами, установленными по бокам на специальных подставках. У барьера на мягком диване в небрежной позе сидел офицер — лагерфюрер Шуберт. Во рту у него дымилась сигарета. Он, видимо, о чем-то задумался и не обратил ни малейшего внимания на вошедших. В правой руке Шуберт вяло держал пистолет, из которого только что стрелял. Струйка зеленоватого дыма сигареты с легкими колебаниями поднималась вверх и таяла. Форарбайтер, сняв с головы мютце, вытянулся в струнку и зашагал к офицеру. — Русский подросток прислан работать на переноске оружия! — прозвучал рапорт. Петька тоже стоял, сняв мютце. Эсэсовец не пошевелился и по-прежнему молчал, мечтательно глядя куда-то в сторону. Наконец он вроде бы очнулся, взглянул на форарбайтера и Петьку, и глаза стали злыми, колющими. Лицо с мелкими чертами покривилось. Он тотчас же отвернулся и бросил форарбайтеру: — Раус! Тот, не надевая головного убора, быстро вышел. Петька остался один на один с эсэсовцем. «А вдруг он меня пристрелит? — подумалось мальчишке. — Пистолет у него в руке… Что ему стоит…» Но тут в тир вошли еще два эсэсовца — офицер Рей и солдат. Рей, вытянув вперед правую руку, прокричал: — Хайль Гитлер! — Хайль! — поспешно вскочил с дивана Шуберт. Солдат ее приветствовал Шуберта. По-видимому, он уже побывал здесь сегодня. Шуберт что-то сказал вошедшим и, вложив пистолет в кобуру, которая у него была пристегнута на тугом ремне с левой стороны живота, зашагал к двери. Солдат открыл плоский шкаф, стоявший рядом с барьером, достал оттуда мишени и, дав Петьке четыре штуки, махнул рукой в сторону освещенного щита: — Ауф! Блоха понял, что мишени нужно повесить, и быстро побежал к щиту. Возвратившись, он вновь увидел того самого форарбайтера, который привел его в тир. Тот знаком подозвал Петьку к себе и стал объяснять, что нужно делать в тире. Обязанности были не хитрые, Петька будет относить пристрелянное оружие в пирамиды, находящиеся в другой комнате, и подносить оттуда новое, поступившее из оружейной мастерской. В основном это были винтовки. Реже — автоматы и пистолеты. Петька должен еще и подвешивать мишени, а после стрельбы снимать их со щита. — Ясно? — спросил форарбайтер и чуть-чуть улыбнулся. — Ясно! — не моргнув, ответил Блоха. Тем временем эсэсовец Рей не спеша опустился на колено и лег на толстый и мягкий мат, покряхтывая, как ожиревший боров. Он также не спеша взял винтовку и начал старательно целиться в крайнюю правую мишень. Солдат тоже лег и привычным жестом протянул руку за винтовкой, где она должна была лежать. Но рука его коснулась мата. — Господин шарфюрер, вы взяли не свою винтовку, — вежливо обратился солдат к офицеру. — О, со мной это бывает с похмелья! Возьми, — и Рей швырнул винтовку солдату, потом взял свою. Стрелки тщательно прицелились. Раздалось одновременно два выстрела, потом еще и еще. Петька сморщил нос от тухлого запаха пороховых газов. В ушах немного позванивало. Отстрелявшись, оба эсэсовца поднялись. Блоха бросился к мишеням. Подбежав, он быстрым взглядом оценил, как стреляют фашисты. Пули в обеих мишенях были сильно разбросаны. «Так, хорошо! — подумал Петька. — И на фронте бы так же стреляли». Бежал назад он еще быстрее. С плохо скрытой радостью подал мишени эсэсовцам. — Проклятье! — пробормотал Рей, осмотрев свою мишень. — Вчера перехватил, руки дрожат… А ты чего радуешься, скотина! — рыкнул он на Петьку, и тот съежился. Солдату Рей сказал: — У тебя тоже разбросано. Это из-за винтовки. А я как стрелок сегодня не гожусь. Пристреливай один. Потом составишь акт на хорошее оружие, я его подпишу. Хайль Гитлер! — Хайль! Рей пообещал прийти к концу дня и вышел из тира. Ушел форарбайтер, который во время стрельбы с улыбкой наблюдал, как танцевала винтовка в нетвердых с похмелья руках Рея. Солдат продолжал пристрелку. Выстрелив положенное число патронов из очередной винтовки, он коротко бросал: — Гут… Это означало, что Петька должен отнести винтовку в правую пирамиду. Он быстро уносил. Некоторые винтовки солдат пристреливал по нескольку раз, все время что-то подвинчивая и подстукивая в прицельном устройстве. Когда у него не получалось, ругался: — Доннер веттер! И Петька нес обруганную винтовку в левую пирамиду, откуда она отправлялась вновь в мастерскую, на ремонт. Блоха трудился весь длинный каторжный день. Солдат даже не пошел обедать, он стрелял и стрелял. Съел только бутерброд, когда подошло обеденное время, — и снова на мат, за винтовку. С непривычки у Петьки уже не звенело в голове, а гудело от оглушающих выстрелов и тошнотворно-приторного запаха. Но он все курсировал и курсировал — от барьера к щиту, от щита к барьеру, от барьера к пирамидам. К левой пирамиде Петька шагал бодрее, как будто он часть усталости оставлял вместе с плохой винтовкой. А солдат все стрелял и стрелял. Петька все ходил и ходил. Как заведенный… Ноги гудели, но присесть было нельзя. Он и не пытался это сделать, знал, что во всех командах никому из узников никогда не разрешают сидеть. Сядь попробуй, тебя сейчас же забьют до смерти. Уже ломило подошвы ног, так они были намяты жесткими колодками. Скоро ли конец? Нет, не скоро. И Петька ходил, ходил, ходил… Кажется, и солдат уже устал. Он все чаще поправлял шинель и специально привешенную к правому плечу мягкую подушечку, целясь все дольше и дольше, а стрелял реже. Появился Рей. Он покачивался и что-то бормотал. В руках эсэсовец нес винтовку, которую прихватил попутно из пирамиды. Солдат, глянув в мутные глаза Рея, вежливо попросил отдать винтовку. Рей грубо оттолкнул его, взял с барьера полную обойму патронов и вставил в магазин винтовки. Бах! Бах! Бах! — загремели выстрелы. Рей стрелял не целясь, куда попало» Солдат пытался его урезонить, но пьяный и слушать не хотел, твердя свое: — Я отвечаю за пристрелку! Молчать! Тогда солдат, поняв бесполезность уговоров, подошел к правой пирамиде и записал в свой блокнот номера пристрелянных винтовок. Рея уже настолько разморило, что он еле стоял на ногах. Солдат взял его под руку и вывел из тира. Петьке он сказал: — Рус, ком! Наконец-то окончен мучительный день. Солдат старательно запер внутреннюю дверь массивной задвижкой повесил огромный замок, поставил пломбу. Не менее тщательно была закрыта и наружная дверь. Потом солдат повел пьяного Рея к казармам, видневшимся сквозь редкий буковый лес. Петька пристроился к своей команде и вошел через ворота в лагерь. НА ВОЛОСОК ОТ СМЕРТИ Солдат-эсэсовец Ганс по внешнему виду был спокойный, неторопливый человек. То ли от ударов винтовочных прикладов при стрельбе, то ли от природы правое плечо у Ганса было опущено, а левое казалось выдвинутым вперед. При ходьбе создавалось впечатление, будто бы солдат все время пробирается сквозь толпу. Он не обижал Петьку, и мальчишка не особенно-то боялся этого старого флегматика. Опасны для Блохи были офицеры СС, которые часто навещали тир, чтобы набить руку в стрельбе. И больше всех усердствовали те, кому предстояло отправиться на восточный фронт. Среди них были пьяные, а от пьяных всего можно ожидать. И тогда Петьке становилось страшновато. Ну что стоит гитлеровцу пристрелить маленького русского гефтлинга? Сегодня Ганс, немного постреляв, куда-то вышел. Как раз в это время в тире появился долговязый эсэсовец. Он был пьян. Петька пошел поправлять мишени, и офицеру взбрело в голову позабавиться. Он поставил мальчишку к щиту и стал целиться из пистолета. Раздался выстрел. Пуля впилась в доску возле Петькиного плеча. Он слегка повернул голову и увидел в щите маленькую черную дырочку. Эсэсовец снова поднял пистолет. Пролетит ли вторая пуля мимо. И вот снова выстрел. Мимо! Третьего выстрела эсэсовец не успел сделать: пришел Ганс и вежливо отстранил офицера. Дальше все пошло сравнительно хорошо. Петька благополучно отработал в тире несколько недель. В воскресенье Ганс не пристреливал оружие, а только заполнял карточки. Зато Петьку донимала уборка помещения, приходилось все мыть и драить. С помощью длинного резинового шланга он обмывал цементный пол, потом сгонял шваброй воду под металлическую решетку и насухо вытирал пол большой тряпкой. Тряпка не умещалась в его руках, а ее надо выжимать. Пока вытрешь пол — спина занемеет. Покончив с полом, Петька протирал пирамиды, шкаф, барьер. Все очень тщательно, как внутри, так и снаружи. Чтоб нигде ни пылинки не осталось. Когда Петька заканчивал работу, Ганс начинал проверять. Этот флегматик был мелочно — придирчив, не спеша заглядывал во все уголки, нет ли пыли. Он дотрагивался до каждого предмета в тире, а под конец становился на табурет и, вытягивая шею, заглядывал на верх шкафа и тоже несколько раз — для верности — проводил там пальцем и рассматривал его при ярком свете лампочки. Гансу не хватало только лупы или микроскопа. Петька глядел на его палец и был уверен, что Ганс ничего не обнаружит. Блоха все драил на совесть, как принято говорить. Но в данном случае, пожалуй, слово «совесть» не очень подходило. Тут действовал закон: если ты сделаешь уборку плохо — заставят десять раз переделывать да еще изобьют. Была еще одна причина, почему Петька так старался. Он хотел как-то задобрить мелочного Ганса, быть в его глазах таким же усердным и исполнительным, как он сам. А чем еще мог Петька понравиться Гансу? Ничем. Расположение Ганса к маленькому пленнику имело свой особый смысл. У Петьки созревал смелый план. Однажды Ганс, пристреляв одну из винтовок, осмотрел принесенную Петькой мишень. Мальчишка видел, как на обычно угрюмом, неподвижном лице Ганса появилась широкая улыбка. Солдат радостно произнес: — Зер гут! Все пули из винтовки легли точно в центр черного круга, образовав одну широкую пробоину. «Это вот винтовочка! — подумал Петька. — И кому-то из убийц попадет она в руки. Нет, это нельзя допустить!..» И тут Петька решился. Взяв отлично пристрелянную винтовку, он пошел к пирамиде и, прежде чем поставить ее в гнездо, посмотрел на Ганса. Солдат, обрадованный успехом, уже стрелял из другой винтовки. Он лежал на мате, широко раскинув ноги, обутые в тяжелые сапоги с железными гвоздями на подошвах и каблуках. Петька юркнул к левой пирамиде, где стояло забракованное оружие, поставил туда винтовку, отдернув от нее руку, словно от огня. Теперь путь у винтовки будет другой, она поступит в мастерскую. А там работают заключенные, и они вновь начнут ремонтировать ее, искать неполадки и так доремонтируются, что из хорошей она станет плохой. Тогда-то Петька поставит эту винтовку в правую пирамиду — и пусть едет на фронт. Блоха в этот день пять раз «спутал» пирамиды. Не много ли уже, Ганс может обнаружить, и тогда… В конце рабочего дня солдат, как всегда, взял блокнотик и пошел к пирамидам. Петька, поправляя на матах смятые плащ — палатки, краем глаза наблюдал за эсэсовцем. Вот Ганс остановился у правой пирамиды, не спеша взял дощечку и положил на нее блокнот. Затем он нагнулся, рассмотрел номер первой винтовки и записал. Так он переписал все номера, не догадавшись о Петькиной проделке. Блоха облегченно вздохнул, когда Ганс, спокойный, уверенный в себе, зашагал от пирамид. У Петьки внутри все пело. Его колодки как-то весело постукивали, когда он уходил из тира. «Так, так, так, так» одобряли они Петькину работу. Проходя в строю через лагерные ворота, он посмотрел на арку, где была надпись «Каждому — свое», и подумал: «Не на тех нарвались!..» Петькино приподнятое настроение не ускользнуло от внимания Гофтмана, умеющего многое прочесть на лицах, на то он и артист. В тот день чехи снова «подбросили» детям бачок картошки. Дядя Яша при раздаче ужина дал Петьке лишнюю картофелину и сказал: — Ты сегодня хорошо поработал, Петя… После ужина Блоха не удержался, подошел к штубендинсту: — А как вы узнали, дядя Яша, что я хорошо поработал? — Как узнал? Это дело, Петя, нехитрое. По твоему лицу, по глазам догадался. Петьке страшно захотелось рассказать Якову Семеновичу о своем вредительстве немецкому вермахту. Но он сдержался и равнодушно, как сам считал, промолвил: — Потихоньку работаю, ношу винтовки в пирамиды и к барьеру. Вот и все… «Уж не патроны ли притащил, пострел? — встревожился дядя Яша. — Надо будет сегодня проверить его одежду, а потом поговорить с ним. Не заварил бы преждевременную кашу по неопытности…» Вслух дядя Яша сказал: — Ну носи, носи… Только по-хорошему, не спутай пирамиды. Эсэсовец заметит, сам понимаешь… Ясно? Блоха только диву дался. Как это дядя Яша все знает. Значит, он одобряет Петькины действия, но предупреждает об осторожности. Однажды Ганс велел подать из шкафа коробку с патронами. Солдат все больше доверял маленькому гефтлингу. «Вот оружие, а вот и патроны, — строил Петька планы. — Не хватает только, кому бы их переплавлять…» А еще как-то Ганс доверил Петьке набить обойму. Это уже кое-что значит! С каким удовольствием Петька ощущал пальцами прохладный, немного шершавый металл. Так и хотелось ему спрятать хотя бы один патрончик в карман. Он поборол этот опасный соблазн и с удивительным проворством выполнил приказ солдата, который только одобрительно кивнул головой, увидев готовую обойму. И уже не дожидаясь повеления Ганса, Петька взял вторую обойму. Так Петька добился своего: в обязанность гефтлинга вменилось набивание обойм. Блоха успевал делать все. И продолжал ставить винтовки не в те пирамиды. Шли недели и месяцы. И вот в одну из суббот Петька слишком увлекся и «напутал» столько, что ему стало страшновато. Выйдя из тира, в дверях он столкнулся с Реем. — Форт вег! — прорычал эсэсовец, обдав Блоху облаком винного перегара. Выскочив наружу, Петька на мгновение остановился: из подвала доносились выстрелы — частые, беспорядочные. — Ну и дает жару! — рассмеялся Блоха. — Помучается с ним Ганс. Как обычно, перед лагерными воротами Петька дождался своей команды и зашагал вместе с ней. Вдруг идущий рядом пленник сбился с ноги и, оседая, повалился на Петьку. Человек совершенно обессилел. Петька не дал ему рухнуть на землю, подхватил за поясницу. На помощь поспешил взрослый узник. Они, обвив свои плечи руками обессилевшего, потащили его в барак. Голова бедняги беспомощно упала вперед и болталась, ноги волочились по земле. В бараке его положили на нары. Ослабевший оказался по национальности бельгийцем, совсем еще юношей, чуть постарше Петьки. Но жил он в бараке для взрослых. Ощупав свою сумку, которую сшил недавно по примеру других ребят, Петька достал три прибереженные картофелины и протянул бельгийцу. Тот с жадностью набросился на еду, а когда проглотил все три картофелины, взглянул на Петьку так благодарно, как смотрит спасенный человек на своего спасителя. Три картофелины… Да разве он с них встанет на ноги! Прибежав в свой барак, Петька взволнованно крикнул: — Ребята, один бельгиец умирает, из нашей команды! — Он снял с плеча свою сумку и, расширив ее руками, протянул вперед: — Давайте, кто что сможет, я ему отнесу… Он съел три картошины, но это мало… В сумку стала падать картошка. Кто-то положил небольшой кусок хлеба, а кто-то кусочек сахару. Илюша Воробей, опуская в сумку маленькую обвалявшуюся конфетку, сказал: — Отнеси, это мне вчера дал чех Франтишек… Я обойдусь… — Спасибо, Илья! С этим драгоценным даром Петька побежал к бельгийцу. На следующий день, в воскресенье, Блоха произвел тщательную уборку в тире. Солдат Ганс по обыкновению придирчиво проверил, все ли чисто, не забыл провести пальцем и по верху шкафа. Потом эсэсовец не спеша поднял полу френча, вынул большие карманные часы и долго смотрел на них, что-то высчитывая и решая. Петька понял: еще не время кончать работу. Но вот прошло несколько секунд, стрелка поравнялась с нужным делением на циферблате, и Ганс с видимым удовольствием щелкнул крышкой. Поистине немецкая точность! Теперь настал черед отпустить Петьку. Блоха стоял по стойке «смирно» и спокойно разглядывал немца, когда-то на редкость здорового, крепкого человека, а теперь изломанного фронтом, инвалида. По щеке от левого глаза спускался небольшой шрам. Наверное, фронтовая отметина. Кожа на месте шрама время от времени подергивалась, и солдат смешно подмигивал одним верхним веком. Блохе вдруг захотелось тоже подмигнуть, ради озорства, но он лишь слегка прищурил глаз. — Шлюс! — махнул рукой Ганс, и Петьку вихрем вынесло из тира. После обеда к Петьке подошел Илюша: — А я уже писать научился. Смотри, — подсунул он тетрадку. Тетрадь выдали давно, но у Воробышка она была такой чистой, как будто совсем новая. На листках ни единой помарки, буквы выведены с большим старанием, правильно и красиво. Петьке грешно было не похвалить товарища: — Молодец, Илья! И дальше так учись, отличником станешь! — Да ты не смейся, — застеснялся Воробей. — Нет, я без шуток. Почерк — на все сто. Илюша радостный побежал прятать драгоценную тетрадь. Ребята — школьники сидели за столами и делали домашние задания. Дядя Яша похаживал от одного к другому, заглядывал в тетрадки, помогал, когда у кого — нибудь что-то не получалось. Иногда он делал замечание нерадивому ученику, но таких было немного. Четверо ребят играли в самодельные шашки, нарезанные из дерева и покрашенные чернильным карандашом. Остальные использовали короткое свободное время для штопки одежды, починки обуви. Все были заняты делом. Петька почувствовал себя одиноким. Стало тоскливо. От нечего делать смотрел в окно. Шел конец февраля 1944 года. Над лагерем ползла темно — серая вереница туч. А за ними, где-то очень далеко, светило солнце. Ведь всю землю тучам не закрыть, все равно где-то пробьются лучи. Но пока идет дождь. Из туч будто бы тянется до земли светлая пряжа, бесчисленное множество водяных ниточек. Снег с аппель-плаца согнало весь. Всюду бежали мутные ручейки. Они стекали вниз по горе, за бараки, в малый лагерь и дальше — на бухенвальдский огород. Заключенные все в бараках. Эсэсовцы видны только на вышках. Вот какой-то узник, мокрый до последней нитки, проковылял через аппель-плац. И снова ни души. На окне нудно жужжала большая черная муха. Она все пыталась взлететь, но тут же падала. Петька, потянувшись, закинул руки за голову и прикрыл глаза. Как надоело смотреть и на это серое небо, и на мокрый асфальт аппель-плаца, и на всю чужую, неприветливую землю. Вокруг Петьки пулеметные вышки, колючая паутина с током высокого напряжения. Всюду смерть, смерть, смерть… И так захотелось домой! Вспомнилось Петьке одно совсем маленькое событие. Произошло это, кажется, в начале мая. Петька шел к морю купаться. День жаркий, солнце так и сияет. Воробьи хлопотливо и весело порхали в густых ветвях каштанов. Чирик, чирик, чирик… Неожиданно в двух шагах от Петьки из сени каштана выпорхнул молодой воробушек и почти упал на мостовую. Оказавшись один, он беспокойно закрутил головой и призывно пискнул. «Пропадет, глупенький, — пожалел Петька. — Сцапает какая — нибудь кошка». Он наклонился, чтобы взять птенчика и посадить на каштан, но в этот миг почти прямо на голову Петьке свалился большой нахохленный воробей, Петькино лицо обдало легким ветерком. Следом за первым воробьем слетел второй. Они, вздыбив перышки и подняв хвостики, тревожно кричали во всю воробьиную мочь, бегали вокруг своего детеныша и как будто говорили ему: «Ну взлетай, взлетай, не бойся». А он никак не решался. Самый большой воробей, видимо отец, яростно и смело подбегал к Петьке, словно хотел напасть. Ну и храбрец! Петька отошел в сторону и стал наблюдать за интересной сценой. Все три воробья потихоньку успокоились, лишь посматривали по сторонам, готовые отразить новое нападение врага, если он появится. Тем временем молодой воробушек собрался с силами, взмахнул крылышками и…полетел! Даже воробьи беспокоятся о своих птенцах. А как же тяжело матерям и отцам ребят. Ведь они не знают даже, где их дети, что с ними. От слез, наверное, глаза не просыхают. И впервые в жизни у Петьки мелькнула мысль: «Ну и хорошо, что у меня никого нет. Никто из — за меня не переживает, не мучается. А уж один-то я как — нибудь». Петька ласковыми глазами посмотрел туда, где сидел Илюша Воробей. Малыш читал букварь, шевеля губами. Чувствуя себя старшим братом, Петька подошел к малышу и положил руку на его худенькие плечи: — Ну как, Илья, выучился читать? — Не совсем еще, по слогам… — Почитай — ка вслух, проверю. Илюша начал: — Папа, ма-ма, Ма-ша, ча-ша… А потом, лукаво взглянув на Петьку, враз перевернул несколько страниц и уже не по слогам, а бегло, без запинки начал выпаливать целыми словами и предложениями. — Э, друг, да ты хитер! — засмеялся Петька. — Здорово у тебя получается. Вот удивишь отца с материю, когда приедешь домой. Смотрите-ка, скажут они, наш Воробушек — ученый. — Хорошо бы так было, — сразу загрустил Илюша. — Пошел бы в настоящую школу учиться… Интересно!.. — Обязательно так и будет! Вот только бы фашистов поскорее разбить. Но трудно их одолеть. — Петька вздохнул. — Ведь сколько танков да самолетов понаделали… — Все равно им крышка, — сказал Илюша. — Крышка им будет, это уж наверняка. А надо чтобы скорее… Значит, и мы должны что-то делать, помогать нашим войскам. — А что делать? Давайте ночью нападем на эсэсовцев! — запетушился Илюша. Петька криво улыбнулся: — Они так нападут, что порток не соберешь! Надо, Илья, с умом все делать. Понял? И он рассказал другу обо всем, что делал в тире, как вредил немцам. Илюша так внимательно слушал, что ни разу не моргнул, а когда Петька закончил, то с жаром спросил: — Петь, а нельзя ли и мне туда устроиться, а? — Нет, нельзя. Там только один нужен. Но ты когда-нибудь мне потребуешься. — Верно? Я все могу, ты мне лишь скажи… — Ладно, Илья. Пока жди. — Петька протянул Илюше руку. — Ты понимаешь, что это смертельная тайна? — Понимаю. Умри, но молчи. — Правильно. Ну, по рукам! — По рукам! Ты сам узнаешь, Петя, какой я твердый. — Верю, Илья, верю! — А Владеку и Мите Бужу ты ничего не говорил? — Пока нет. Тебе первому. Понял? — Понял. — Ну и все. В то время, когда Петька рассказывал другу о своей тайне и обсуждал с ним смелые планы, в тир пришел заместитель коменданта лагеря Шуберт. Лицо его предвещало грозу. Он, ни слова не говоря, быстро подошел к первой пирамиде и взял первую попавшуюся винтовку. Внимательно осмотрел ее всю, особенно прицельное приспособление. Подошел к барьеру. Потребовал у Ганса патрон. Солдат услужливо положил на барьер, слева от Шуберта, полную коробку. — Заряди, — кивнул лагерфюрер на винтовку. Ганс выполнил приказание. — А теперь повесь свежую мишень. — Слушаюсь! Все готово для стрельбы. Ганс встал по правую руку лагерфюрера и был, как всегда, спокоен, уверен в себе. Шуберт не первый раз приходит в тир, и нет ничего особенного в том, что он сегодня захотел пострелять из винтовки. Лагерфюрер целился старательно. Вот он выпустил всю обойму. Прогремел последний выстрел — и Ганс почти бегом направился к мишени, еще издали всматриваясь в нее и надеясь увидеть большую дыру в середине. За свою работу пунктуальный, старательный немец был спокоен и надеялся, что ни одна винтовка из правой пирамиды его не подведет. Эта уверенность усиливалась потому, что Шуберт — стрелок не плохой, не хуже Ганса. Но, не добежав до мишени трех шагов, солдат остановился, не веря своим глазам: ни одна пуля не попала в центр мишени с силуэтом советского солдата. — Доннер веттер! — проворчал Ганс. На его лице изобразилось крайнее удивление. Что-то тут не так. Это случайность. Ему не хотелось показывать мишень Шуберту, но служба превыше всего. Он понес. Лагерфюрер осмотрел ее, не сделал никакого замечания, лишь потребовал следующую винтовку. «Ну уж из этой-то он не промажет, — усмехался про себя Ганс, подавая лагерфюреру заряженную винтовку. — Сам фюрер останется доволен…» Он с видом победителя посматривал то на припавшего к прикладу Шуберта, то на мишень. Не успел лагерфюрер положить винтовку после последнего выстрела, а уж Ганс, выставив левое плечо вперед, будто пробиваясь сквозь толпу, приближался к щиту. — Майн готт! — прошептал он, наклонившись к мишени, и побледнел. Эта мишень оказалась еще хуже первой Ганс трясущейся рукой положил ее на барьер перед молчаливым, затаившим грозу лагерфюрером, потом сделал шаг назад и замер, вытянувшись в струнку. Шуберт не спеша достал носовой платок, снял офицерскую фуражку и стал вытирать почти совсем лысую голову. — Ты что же, дурак, так плохо пристреливаешь винтовки, негромко, но значительно спросил лагерфюрер, после того как положил платок в карман. Шуберт разыгрывал из себя уравновешенного, хорошо воспитанного человека, хотя был сейчас внутренне взбешен. — Так, так, — продолжал он играть с Гансом, как кошка с мышкой. — Совсем негодное оружие собираешься на фронт отправлять? А? Тебе что, дурак, работать здесь надоело? В команду отправить? Или, может быть в гестапо захотел? Что молчишь, отвечай! При упоминании о гестапо у Ганса задрожали поджилки. Хотя он сам был порядочный головорез и много невинных жизней погубил, служа фюреру, но страшно боялся попасть в руки других головорезов. Преданный идеям нацизма эсэсовец не хотел испробовать на себе все его прелести. Устремив на лагерфюрера фанатичный взгляд и выпятив вперед подбородок, похожий на носок старого сапога, солдат залепетал: — Я все исправлю… Я… Я все сделаю, герр лагерфюрер. — Ну, ну, — многозначительно произнес Шуберт и вышел из тира. Оставшись один, Ганс долго еще стоял на том месте, где разразилась над ним гроза. Потом, прошептав «майн готт, майн готт!», солдат поплелся к пирамиде и взял винтовку. Проверил ее бой. Он был хороший. Ганс еще одну винтовку взял из этой же, левой пирамиды. Винтовка стреляла плохо. Третья-тоже. Четвертая била кучно, метко. Ганс проверил и правую пирамиду. То же самое. Одна винтовка бьет хорошо, другая плохо. Полная неразбериха. И это у него, у человека, который любит идеальный порядок! От этой мысли эсэсовец, старый вояка, заскрежетал зубами. Все было ясно. Винтовки в пирамидах перепутаны. Но как это случилось? Ведь они не сами же поменялись местами. — Доннер веттер! — прорычал вдруг Ганс. Он забыл про русского подростка! Над Петькой нависла опасность. ЕСЛИ БЫ НЕ НАХОДЧИВОСТЬ — Дядя Яша, расскажите какую-нибудь сказку, — послышался звонкий голос из глубины барака, с верхних нар. Яков Семенович Гофтман только что вошел в спальню. — Вот, стоит только к вам ступить — и уж давай сказку, — рассмеялся он. — Сегодня будет не сказка. Нет больше у меня их в запасе. — А что же Вы расскажете? — свесилось с нар сразу несколько голов. — Да так, разные слушки, побасенки всякие… — Рассказывайте, рассказывайте!.. И Яков Семенович, сыпля шутками и прибаутками, передает ребятам всю очередную сводку Совинформбюро. Посторонний человек, случайно зашедший в барак, мог бы подумать, что штубендинст с ребятами просто забавляется. Так, мол, пустячки какие-то. А дяде Яше только того и нужно было: дети понимают, а остальным не надо. Сегодня ребята узнали, что наши войска, очистив остатки родной советской земли от врага, уверенно гонят его на запад. И сразу загорелись детские глазенки, пошел по всем нарам восторженный приглушенный шепот. «Скорей, скорей громите фашистов, бесстрашные советские воины, — так и хотелось крикнуть Петьке, чтобы услышали его там, где сейчас рвутся снаряды и бомбы, свистят пули. — Отомстите эсэсовцам за наши мучения! Это они затравили собаками Колю Науменко, это они избивают узников до смерти, душат на виселицах, расстреливают в конюшне, сжигают в крематории. Смерть, смерть им!» Недавно Петька заглянул в щель забора, окружающего крематорий. Он увидел страшную картину: там высились три длинных штабеля, сложенные из трупов. Так складывают только дрова. К необыкновенной поленнице подходили работники крематория и клали на носилки окоченевшие трупы. Печи непрерывно требовали топлива. Другие рабочие приносили свежие трупы и бросали на верх штабелей. Петька содрогнулся и отпрянул от щели… Долго ли эсэсовцы будут удобрять свои огороды человеческими жизнями? Скорей, скорей приходите, освободители! — Петя, не спишь? — спросил Яков Семенович, слегка потрогав его за ногу. — Зайди ко мне в штубу… Петька не заставил себя долго ждать. — Садись вот тут, — указал дядя Яша на свою койку. — Давай побеседуем. Со всеми вместе я поговорил, а вот теперь с одним… — Интересно вы рассказываете, дядя Яша! Ведь все знаете, что на фронте делается… — Нужно знать, Петя… Дядя Яша внимательно посмотрел на Петьку, словно стараясь узнать его еще больше: — Ну, как дела в тире? Винтовки путаешь? — Путаю, дядя Яша. — Так, так… Конечно, это не плохое дело, ущерб фашистам наносишь. Но если принять во внимание огромный риск для жизни, то вряд ли эта овчинка стоит выделки. Когда — нибудь тебя могут поймать. Не все же там такие недотепы, как Ганс. — А кто это может?.. — Кто — нибудь из офицеров. Шуберт или Рей… Петька слушал и удивлялся: откуда дядя Яша знает и Ганса, и офицеров? Ведь он в тире никогда не был. Видно, у дяди Яши есть друзья, через которых он о многом знает. — Так вот, путанье винтовок надо оставить, — продолжал Яков Семенович. — А чтоб твоя смелость даром не пропадала, есть одно дело. Оно не менее трудное и опасное, но очень нужное. Ты, наверное, уже прикидывал, можно ли выносить из тира патроны для винтовок и пистолетов? Дядя Яша не отрывал взгляда от Петькиного лица: уж не слишком ли много он требует от мальчишки. — Патроны можно проносить, я сумею. Им меня не поймать! — Ну, ну, не очень-то храбрись, — мягко заметил Гофтман. — Главное — будь осторожен, Петя. Не суйся в воду, не зная броду. Вот так. Все сначала продумай, а потом уж и… Понял? — Понял! — Все, что пронесешь, будешь складывать в тайники, которые мы с тобой вместе облюбуем. Дядя Яша положил ладонь на Петькино плечо и еще раз предупредил: — Будь осторожен, не лезь на рожон. Старайся, чтобы тебя никто не увидел, когда будешь у тайников. В общем, опасность везде подстерегает. В случае провала бежать нам некуда, от смерти тут не спрячешься. Будут казнены и те, кого выдашь на допросах. Ну, я на тебя надеюсь. — Да хоть на куски будут резать, все равно ничего не скажу! — Через недельку надо привлечь к этой работе и других ребят. На кого ты больше всего надеешься? Петька стал перечислять: — Митя Бужу, Илюша, Владек… — Хорошо, — согласился Гофтман. — Укажи каждому тайник, куда ты будешь класть патроны, а ребята будут приносить их в лагерь. — Дядя Яша, а можно доверить это французу Жану и бельгийцу Руди? — спросил Петька. — Они не продадут, можно? Дядя Яша не говорит Петьке о тайной организации. Но она есть. Теперь Петька в этом уверен. Ну погодите же, фашисты! О своих радостных догадках Петька никому ничего не скажет. Вот где она, военная тайна! — Ну, договорились? — еще раз коснулся его плеча дядя Яша. — А теперь, Петя, надо детали продумать. Как ты будешь выносить патроны, в чем? Петька взглянул на свои колодки: — Вот где можно маленький склад сделать. В них я сделаю гнезда для винтовочных патронов. — Пожалуй, ты прав, — одобрил дядя Яша. — А пистолетные?.. — Пистолетные? — подумал Петька. — А мютце на что?.. Можно и в мантель[10 - Мантель — пальто узника из редкой (холодной) ткани без утепления и без подкладки.], под подкладку, запрятать. — Хорошо. Но учти, что в каждом деле нужно знать меру. Пистолетных патронов ты должен приносить за один раз не более десяти штук. А винтовочных— пять, шесть… — Я и больше могу. — Нельзя, Петя. Ну, а есть хочется? — Конечно, дядя Яша… — Вот, возьми… Яков Семенович открыл шкаф и протянул Петьке полпайки хлеба. — А теперь иди спать… Спокойной ночи. — Спасибо, дядя Яша! Выйдя из штубы, Петька разломил кусочек пополам. Ложась на нары, дал Илюше. — На-ко, замори червячка… — Где ты взял? — Вороне бог послал кусочек сыру, — отшутился Петька. На следующий день, войдя в тир, Блоха лицом к лицу встретился с Гансом. Солдат стоял, широко расставив ноги и заложив руки за спину. Его изрядно поношенная пилотка была сдвинута к левому глазу, который у Ганса сейчас почему-то особенно сильно подмигивал. Шрам под глазом так и дергался. И Блоха все понял. Солдат, ни слова не говоря, наотмашь ударил в левый висок. Как скошенная травинка, повалился Блоха на цементный пол, лицом вниз. Холодный цемент скоро привел его в чувство. Он сначала приподнял голову, потом быстро вскочил на ноги. Но последовал еще удар, от которого Петька полетел прямо к двери. Как раз ее открыл идущий в тир форарбайтер. Петька очутился в его невольных объятиях. — Что случилось? — спросил вошедший, мягко оттолкнул мальчика и как бы не нарочно встал между Петькой и Гансом. Петька ничего не понимал в разговоре форарбайтера с эсэсовцем: звенело в ушах, да и немецких слов знал маловато. Ганс через плечо форарбайтера бросал на гефтлинга злобные взгляды. А форарбайтер все стоял между ним и мальчиком, мешая совершиться избиению. Петька едва держался на ногах, голова гудела, мысли путались. Большим усилием воли он заставил себя обдумывать, как объяснить путаницу винтовок. Форарбайтер по просьбе Ганса стал задавать вопросы Блохе. — Отвечай, мальчик, как хорошие винтовки очутились в левой пирамиде, а плохие — в правой? — Не знаю, — промолвил Петька, стараясь держаться так, как будто он ни в чем не виновен. — Я носил винтовки по указанию вот его, — он кивнул на эсэсовца. Солдат бросился вперед, чтобы ударить Блоху, но его остановил переводчик. — Не сами же винтовки попрыгали из пирамиды в пирамиду? — снова спросил форарбайтер. — Не знаю. Стало ясно: Гансу от мальчишки ничего не добиться, надо отвести его в комендатуру. Но старый вояка боялся, как бы лагерфюрер не высмеял его перед своей охраной. Вот, мол, бывалого фронтовика провел какой-то мальчишка. Позор! Нет, он сам обо всем дознается. Надо спрятать все концы в воду, иначе придется распроститься с тиром, еще, чего доброго, попадешь на фронт и не увидишь конца войны. «Да что это я такое думаю! — вдруг спохватился Ганс. — Где же моя верность любимому фюреру?» Его даже пот прошиб от «крамольных» мыслей. И вдруг он, вскинув руку в нацистском приветствии, щелкнул каблуками кованых сапог, неистова заорал: — Хайль Гитлер! Форарбайтер смотрел на солдата с удивлением: не сходит ли тот с ума? Это нередко бывает во время потрясения. Надо с ним поосторожнее. — Цум коммандант! — прорычал эсэсовец. И Блоху повели к коменданту. Солдат шел впереди, за ним Петька, а сзади форарбайтер. Комендант находился в двухэтажном служебном корпусе. Он сидел в своем кабинете за массивным дубовым столом, под аляповатым портретом Гитлера. Ганс, войдя в кабинет, по обыкновению вытянулся в струнку, прижав к бедру слегка согнутую левую руку, а правую так сильно выбросил вперед, что, казалось, бедная конечность вот — вот оторвется. Подбородок Ганса, напоминающий носок старого солдатского сапога, тоже был выдвинут вперед. Комендант что-то писал. Петька, взглянув в окно, совсем близко увидел здание крематория с дымящей трубой. Стало не по себе. Положив ручку, комендант взглянул на солдата: — Что такое? Ганс стал рассказывать, а офицер развалился в кресле, открыл изящную коробочку с сигаретами и закурил. Все движения его были неторопливы и картинны, он явно любовался собой и был страшно горд тем, что все ему подчиняются в этом лагере, он здесь полновластный хозяин. Время от времени, то ли от дыма сигареты, то ли по привычке, комендант щурил глаза, и в прищуре играла хитрая мысль старого, травленого волка фашистских джунглей. Он, полковник Пистер, мог бы и не слушать столь подробного доклада о каком-то русском подростке, но у коменданта сегодня отличное настроение. Его шеф из Берлина в телефонном разговоре благосклонно отозвался об оперативности полковника Пистера по отправке узников на подземные работы в лагерь «Дора». Похвала размягчила полковника. Но это скоро пройдет. — Ты сам придумал ставить винтовки не так, как нужно? — спросил наконец комендант через переводчика — форарбайтера. — Я ничего не придумывал, так мне велели… — Но почему же винтовки оказались не там, где нужно? Форарбайтер перевел и этот вопрос, причем от себя добавил: — Может, кто-то заходил в тир в субботу? Вспомни. «Рей, Рей, вот где спасение!» — вспомнил Блоха и выпалил: — Это не я перепутал винтовки. В тир приходил пьяный офицер, он брал оружие изо всех пирамид и все палил, палил. Даже на улице было слышно. — Кто этот офицер? — приподнялся Пистер, уставившись на дрожащего Ганса. — Рей, — прошептал Ганс, сразу обмякнув. — Да, он был пьян и стрелял из винтовок, его пришлось уводить под руку. — Осел! — закричал Пистер, стукнув по столу. — Раус! Ганса из кабинета как будто метлой вымело. Форарбайтер дал Петьке легкий подзатыльник, для видимости и порядка, и неслышно прикрыл дверь. Удрученный солдат шагал молча. Ну вот он и опозорился. Хотел сделать как лучше, а вышло наоборот. Его обозвали ослом. «За что же? — пытался понять Ганс. — Наверное, за то, что не сказал сразу о пьяном Рее. Выходит, я действительно осел, потому что заслужил». У Петьки от удара, полученного в тире, в ухе появился какой-то комочек, который очень мешал, шум в голове не проходил. «Ну подожди же ты, фашист, — думал Блоха, — в удобный момент мы с тобой рассчитаемся». «А пока буду терпеть все, только бы не убрали из тира. Тогда никаких патронов не видать». И как будто поняв желание Петьки, форарбайтер сказал Гансу: — Парнишка не виноват. Надо оставить его в тире, он очень старательный… Зачем искать другого? Да и комендант ничего не сказал об этом… Блоха чувствовал, что форарбайтер защищает его. Это, наверное, не так-то легко, потому что Ганс недовольно мычит. — Ладно, посмотрим, пусть остается, — через силу выдавил эсэсовец. В пользу Петьки было то обстоятельство, что комендант, действительно, ничего не сказал о дальнейшей судьбе маленького русского гефтлинга. ПАТРОНЫ И МЕДВЕДИЦА Петька понимал, что история с путаницей винтовок могла кончиться гораздо хуже. Но раз уж Блоха жив, значит, будет действовать. В тире надо работать с прежним старанием, не лучше и не хуже, вести себя так, чтобы Ганс понял: маленький русский гефтлинг обижен незаслуженно. Это притупит бдительность солдата. Винтовки путать Блоха не станет. Теперь задача поважнее. Когда он начнет воровать патроны? Надо сегодня же, немедленно. Сейчас туповатый Ганс думает, что мальчишка запуган и ничего не может натворить. Вот тут-то он и просчитается. Но теперь еще вопрос: в какое время дня лучше всего прятать боеприпасы? Конечно, в конце. Да вот трудность: Ганс уходит из тира после Петьки. А теперь солдат вообще никуда шагу не ступит — напуган. Разве что в уборную побежит. Так оно и вышло. Эсэсовец, почти в самом конце дня, вдруг бросил свои дела и направился в туалет. Петька прислушался к его гулким, тяжелым шагам, постепенно замирающим. Не медля ни секунды, подбежал к незапертому шкафу, открыл дверцу. У него зарябило в глазах от новеньких, блестящих патронов. Тут были и винтовочные, и автоматные, и пистолетные. Забрать бы все сразу! Ну нет, Петька будет осторожен, да и не унесешь все, тяжело. Он помнил наставление дяди Яши. Блоха схватил пять винтовочных патронов и сунул в карман. Прислушался. Но, кроме сильного стука своего собственного сердца, ничего не было слышно. Тогда он взял еще немного патронов для пистолета. И тут же отошел от шкафа, сделал вид, что занимается уборкой пирамид. Посматривая на дверь, быстро рассовал патроны в заранее приготовленные тайники. Раздались шаги эсэсовца. У Петьки холодок пробежал по спине, а руки так вспотели, что на ладонях выступили капельки. Солдат подошел к пирамиде, стал переписывать пристрелянное оружие. Он не изменил свою систему записи. Не хотел или просто не додумывался до этого — кто его знает. А ведь было бы вернее записать номер пристрелянной винтовки сразу же, на огневом рубеже, а потом проверить расстановку оружия в пирамиде по номерам. «Эх, — подумал Петька, — привык немец все делать по приказу, как заводной. Пружинку внутри закрутили, вот она и действует. Сам ничего не придумает». От пирамид солдат перешел к шкафу, что-то пошарил по полкам. «Не заметит, — успокаивал себя Блоха, — исчезло совсем мало, А пересчитывать да подсчитывать не станет. Рабочий день кончается…» В положенное время Ганс отпустил его. «Теперь главное пройти через ворота», — думал Петька, пристраиваясь к колонне, но та вдруг остановилась. Далеко впереди слышалась ругань эсэсовцев, раздавались глухие удары, кого-то избивали палками. Не первый раз происходит такая вещь. Станут ли сегодня осматривать? Если будут, тогда… Патроны никуда не денешь, бросить нельзя — кругом асфальт. Передать некому. Кто их возьмет! Да если и попытаешься — тут же увидят эсэсовцы, плотным коридором стоящие справа и слева, держа на поводках овчарок. Будь что будет. Вот колонна опять тронулась. Проходя через ворота, Петька увидел убитого узника. Рядом с ним валялся тяжелый валун, Петька понял: бедняга замешкался и не успел бросить камень в кучу. Ну, фашистам и этого достаточно, чтобы убить человека. Нацисты до предела использовали возможности человека. По пути с работы узники несли камни. Перед лагерными воротами они сбрасывали их в одну кучу. Этим камнем мостили лагерные дороги. «Пронесло!» — ликовал Петька, шагая к бараку. Колодки его были тяжелее обычного, в них лежали патроны. Блохе эта ноша не в тягость. Побольше бы только… После ужина Петька тихо сказал Владеку: — Поговорить с тобой надо, очень важное дело. Жди меня за правым углом барака. — Понимаю… Владек ушел. Минуты через две за ним последовал и Петька. Можно бы выйти сразу двоим, но вдруг нарвешься на эсэсовца: тогда и сам провалишься, и друга подведешь. На улице разливалась темнота. Ее прощупывали лучи прожекторов со сторожевых вышек. — Владек! — чуть слышно окликнул Петька. — Где ты? — Здесь, иди сюда. — Владек сидел на земле и его трудно было заметить. Петька сел на корточки рядом. — Пойдет эсэсовец — снизу сразу увидим, — сказал Владек. — Ну, говори твой секрет. — Владек, — начал Петька, — я знаю, что ты не пионер, у вас в Польше нет пионеров. И ты не можешь дать мне честное пионерское… Тогда просто поклянись, что будешь молчать, будешь хранить мой секрет в большой тайне. — Клянусь, Петя. Ты же меня знаешь. — Знаю, вот потому и хочу рассказать… Но это такое опасное дело… Понимаешь, эсэсовцы могут поймать, станут пытать. Вот тут клятва и нужна. Даже под пыткой ничего нельзя говорить. Понял? — Понял, понял. Ты давай рассказывай!.. Что тут у тебя? — Ну, слушай. В лагерь нужно проносить через ворота патроны. — Патроны?! — Ага. — Это хорошо! А много их? — Пока немного. Винтовочные, пистолетные… Они нам пригодятся бить фашистов. Патроны будешь брать под тем здоровенным пнем, который торчит около оружейных мастерских. — Видел я его. Мы туда камни возили. А кто будет класть патроны? — Не знаю. Кто-то из надежных людей. Надо брать — вот и все. — Ладно, — согласился Владек. Он тоже кое-что понимал в конспирации. — Пошли в барак? — Нет, еще слушай. Сзади тира есть два больших камня. Один из них поменьше… Из — под них пусть забирают Жан и Руди. Ты с ними поговори, они не должны отказаться. Владек задумался: — Я поговорю с ними. Но Руди я знаю не очень хорошо, а вот Жана… — Руди надежный парень, — твердо сказал Петька. — Ты не беспокойся. У него отец был шахтером, погиб на шахте. А когда в Бельгию пришли фашисты — и мать забрали, посадили в концлагерь, потому что она отказалась на них стирать. Прачкой была… — Ну хорошо. — В лагере тоже припасены тайники. Я покажу тебе их. А из этих тайников брать будут другие… — Все понятно, Петя. Блоха подал Владеку руку. Теперь пойдем, покажу тебе лагерные тайники. Он привел Владека к противоположному углу барака, осмотрелся по сторонам и приподнял небольшой плоский камень, под которым заранее сделал углубление. — Вот под этим булыжником… Пощупай рукой… Сюда будешь прятать патроны ты сам. Но не днем, а в темноте. — Понимаю, не маленький… — Второй тайник вон там. — Петька повел его к соседнему бараку. Там тоже лежал камень. Таких камней вокруг бараков полно, никто не догадается их перевертывать и смотреть, что лежит под ними. Мальчики вернулись в барак. Их искал Илюша Воробей. — Куда вы пропали? Смотрю, смотрю вас… — Да так, немного на улице постояли, — ответил Петька. Мал еще Илюша. Пока можно обойтись и без него. Людей хватит. — Пойдем, Илья, посмотрим, чего ты изучаешь, — сказал Блоха. — Сейчас покажу! — обрадовался мальчик и побежал за тетрадкой. …Петька сумел взять патроны из шкафа около десяти часов утра, когда Ганса вдруг вызвал форарбайтер. Теперь Блохе нужно было найти предлог, чтобы выйти на улицу и положить боеприпасы в условленные места. Солдат вернулся, Петька подошел к нему и, схватившись руками за живот, дал понять, что необходимо выйти. — Шнель, шнель! — махнул рукой эсэсовец. Петька заранее продумал свой маршрут: сначала он пройдет возле большого пня, на какие-то секунды нагнется, будто поправляет колодку, и положит патроны в тайник. Затем пойдет к тем камням, из-под которых должны уносить боеприпасы Жан и Руди. Проделав все это, Блоха как ни в чем не бывало направился в уборную. Когда Петька вернулся в тир, Ганс лежал на мате и старательно целился. Почти ежедневно Петьке удавалось обхитрить эсэсовца, вынести патроны и положить в тайники. Но выбраться из тира не всегда было простым делом. Однажды, когда Петька попросился в уборную, Ганс сердито спросил: — Варум? — Вассер, вассер, — стал объяснять Блоха. Дескать, он много пьет воды, потому что голоден. — Шнель! — разрешил выйти Ганс. Потом Петька заметил, что Ганс стал придумывать для него кое-какие мелкие поручения. Он посылал его то к форарбайтеру, то в ружейную мастерскую. Видимо, хотел, чтобы Петька на чем-нибудь проштрафился. Но не таков был Блоха. Он все выполнял быстро и точно, успевая похищать и прятать патроны. Так что поручения Ганса были как раз кстати. А наивный Ганс все ждал, что Петька попадется ему в лапы. Фашист теперь все время проверял оружие в пирамидах, часто делал повторную пристрелку. «Ну и пусть старается, — ухмылялся Петька. — Заставь дурака молиться, он и лоб разобьет. Стреляй, стреляй, Гансик, больше не будет путаницы. Все идет хорошо!» Да, все шло хорошо до поры до времени. Петька клал патроны в тайники. Из тайников их уносили Владек, Жан и Руди. Каторжный день кончался… Повозка, доверху нагруженная камнем, делала последний рейс. Жан и Руди изо всех сил тянули ее за лямки, приделанные к дышлу. Путь этой повозки проходил возле небольшого искусственного островка, окруженного широким и глубоким рвом с водой. Островок был сделан для потехи эсэсовцев и их семей. Там жила огромная лохматая медведица, для нее была сооружена берлога. Зверь бегал по островку, громыхая тяжелой цепью. Вечерело. Свободные от дежурства эсэсовцы, их жены и дети, все охочие до развлечений, столпились вокруг рва и глазели на медведицу. Ждали, когда она будет купаться, но зверь был голоден и не хотел лезть в воду. Повозка поравнялась с островком. Два эсэсовца остановили ее. Один из фашистов подошел к Руди, дернул за рукав и повел за собой. Тот, не понимая, в чем дело, послушно шел, потом почувствовал опасность, рванулся назад. Немцы схватили его и поволокли к островку. Руди кричал, отбивался, но разве мог ой вырваться из рук откормленных головорезов. Зеваки, обступившие остров, образовали проход. Никто из них не заступился за человека. Они вообще не считали за людей этих гефтлингов. Руди тащили прямо к медведице, которая, казалось, почуяла добычу, подымала вверх морду, раскрывала широкую пасть. Эсэсовцы, взяв пленника за руки и ноги, раскачали и швырнули прямо на медведицу. Толпа возбужденно загудела. Зверь отскочил немного в сторону, затем встал на задние лапы, громко зарычал и бросился на Руди. Медведица давно была приучена к человеческому мясу. Эсэсовцы не первый раз забавлялись подобным образом. Жан услышал душераздирающий вопль бельгийца и, закрыв лицо руками, уткнулся в холодные камни на повозке. Все было кончено. Медведица разорвала на Руди одежду и уже добралась до человеческого мяса. В толпе зевак был и Ганс. Ему очень нравились острые зрелища. Глаза Ганса, обычно блеклые и бездумные, так и горели. Солдат был возбужден видом крови, диким ревом медведицы. В нем самом просыпался зверь. Переводя взгляд то на медведицу, то на истерзанный труп, солдат вдруг заметил на земле, возле мертвого пленника, что-то поблескивающее. Он вгляделся получше: — Майн готт! Патронен… На несколько секунд Гансу показалось, что медведица терзает того маленького русского гефтлинга, который прислуживает в тире, и солдат мстительно скривил губы. Но нет, это другой узник. Другой… однако патроны наверняка украдены из тира. Схватить, немедленно схватить его. ТЮРЬМА В ТЮРЬМЕ Арест Петьки особенно тяжело переживал Илюша Воробей. Надежды на то, что Петьку выпустят, не было никакой. Илюша кое о чем догадывался. Владек понимал, что между гибелью Руди и арестом Петьки существовала связь. В кармане у Руди были патроны. Их, конечно, нашли. — Что же теперь делать? — вздохнул Жан. — Не так-то просто придумать, — ответил Владек. — Теперь все будет зависеть от его стойкости. И нам тоже надо быть готовыми ко всему… В огромной тюрьме, какой являлся весь лагерь, существовала маленькая, в несколько камер. В тот день, когда сюда привели Петьку, все камеры были заполнены. Да и вообще, наверное, они никогда не пустовали. Эсэсовец открыл одну из железных дверей, выходивших в общий узкий коридор с цементным полом, и с силой толкнул Петьку. Блоха так и покатился. Превозмогая сильную боль в правой коленке, он поднялся и оглядел камеру. Она была похожа на узкую бетонную яму. Вверху едва светилось маленькое оконце с толстой железной решеткой. В правом углу — крохотный столик и табурет, при входе — параша. К левой стене была приставлена ржавая койка с гнилым соломенным матрацем. В левом, самом темном углу стоял человек, одетый в робу узника. — Ушибся? — послышался голос. Петька ничего не ответил. И так ясно, что ему больно. Не на пуховики упал, а на цементный пол. Что-то в голосе узника не понравилось Блохе, какие-то жесткие нотки, и он не стал изливать свои жалобы. Со всяким встречным и поперечным пускаться в знакомство он не собирался, да еще здесь, в лагерной тюрьме. Гестаповцы в два счета могут подсунуть провокатора, сразу продаст вместе с потрохами, только уши стоит развесить да язык развязать. Вон ребята на прошлой неделе провокатора изловили в сорок восьмом блоке. С виду тот был узник как узник: изморен, просто доходяга, избит… — Что молчишь? — опять спросил незнакомец. — Не бойся — не съем. — Да я не боюсь, — выдавил Блоха. — Смелый ты. А за что сюда попался-то? «Ну нет, — про себя усмехнулся Петька, — не на того нарвался». И он в свою очередь спросил: — А ты за что? — Да ты не бойся, — рассмеялся незнакомец, — я не шпион какой — нибудь, не продам. — На лбу ни у кого не написано, — сказал Петька, потирая больное место. — Верно говоришь, мальчик, — ничуть не обиделся человек. — Ты мне начинаешь нравиться. Посмотри, написано ли у меня на лбу, что скоро меня убьют. Петька испуганно посмотрел на незнакомца, который произнес эти страшные слова спокойно, словно говорил о чем-нибудь обыкновенном. — Да, дорогой, меня скоро не будет. Повесят или расстреляют, или укол сделают… Что — нибудь подберут. Петька гадал, какой национальности был незнакомец, грузин или армянин. В общем, кавказец. Черноволосый, крепкий, высокий ростом. Лицо смуглое, волевое. Когда говорил, глаза его из полутьмы поблескивали дерзким огнем. Узник сказал, что он из Азербайджана, где ему уже наверняка не удастся побывать. Настоящее имя его Акпер Агаев, но в лагере он известен как Иван Спорт. Акпер рассказал Петьке, почему попал в тюрьму. — Все началось вот с этого, — сказал он и расстегнул арестантскую куртку. Петька увидел обыкновенный армейский ремень с медной пряжкой, на которой была пятиконечная звезда. Пряжка, старательно начищенная, так и сияла. — Этот ремень, — продолжал Акпер, — я тщательно прятал от эсэсовцев. Когда попал в лагерь, в вещевой камере у меня все отобрали. Но я упросил работавшего там Костю Руденко вернуть мне ремень и твердо решил не расставаться с ним, потому что когда он на мне — солдатом себя чувствую. Вот так, мой дорогой. Но как-то я неосторожно распахнул куртку, и ремень заметил эсэсовец. Это было не здесь, а в лагере Шверта, я там на кухне работал. Эсэсовец потребовал сдать ему ремень. Понимаешь, чего захотел. Я сказал: не отдам. Он бросился отнимать. Я оказался сильнее его, да еще злость прибавила силы. Схватил я этого шакала, приподнял — и бросил в котел с кипящей кашей. Он и рта разинуть не успел, только начищенные сапоги торчат кверху. Я тогда поскорее закрыл крышку и запер котел. У Петьки мурашки побежали по спине. Вот это смелость! Надо же сделать такое! Только вот каши жалко, целый котел… И Петька насчет каши сказал Акперу. — Да, каши жалко, — проглотил слюну узник. — Надо бы его просто задушить руками. Ребятам в тот день каши меньше досталось, жаль ребят, они и так голодные, а тут я с этим эсэсовцем. Вот так, дорогой, я здесь и очутился. — Акпер сверкнул глазами. — Жалею, что только одного прикончил, надо бы десяточек за собой в могилу увести. Акпер прошелся по камере, заглянул зачем-то под стол, потрогал его. Потом подошел к койке и тоже ее потрогал, будто бы испытывал прочность. Повернулся к Петьке: — Слушай, дорогой, нет ли у тебя чего — нибудь такого… — Он сжал кулак, будто держа нож. У Петьки в кармане давно уже болталась металлическая ручка от сломанного шомпола. Он протянул ее узнику, не понимая, чего тот хочет делать. — Сойдет вот это? — Ну-ка… Ничего, сойдет, — и Акпер положил ручку в карман. — А зачем она тебе? — поинтересовался Петька. — Нужно. Скоро узнаешь. А вот ты мне так и не рассказал, за что тебя сюда упрятали. «Говорить или нет? — подумал Петька. — На провокатора он не похож, можно довериться… Нет, подожду». — Я убежал с работы, — придумал Петька. — «Зеленый» поймал. — Где ты работал? — В каменоломне. По-немецки штайнбрух называется. — Молодец, если убежал. А вот за то что поймали — не очень молодец. — Акпер, а ты комсомолец или партийный? — В партию вступить не успел. Комсомолец. Так и умру комсомольцем. А ты, конечно, пионер? — Пионер. В это время заскрежетали запоры. Дверь открылась. В коридоре стояли три эсэсовца, один офицер и два солдата. — Большой, иди сюда, — кивнул офицер. Акпер решительно шагнул к двери, крепко сжимая в кулаке ручку от шомпола. Переступив порог, он коротко и энергично взмахнул рукой, и офицер упал как подкошенный. Удар по голове был молниеносным. Акпер успел ударить еще солдата, но тот вовремя уклонился, и ручка от шомпола задела только его левую щеку. Второй солдат нажал спусковой крючок автомата. Длинная очередь — и Акпер рухнул на труп сраженного им врага. Все это произошло так быстро, что Петька, как говорится, не успел и глазом моргнуть. Это было похоже на вспышку молнии. В темном небе огненная линия прочертила ярчайший след и потухла. И Петька сейчас жалел, что не рассказал о тайне герою. Наверное, тот похвалил бы его. Дверь камеры захлопнулась. Петька остался один. Совсем стемнело. Он лег на жидкий, отвратительно пахнущий матрац. Если бы сейчас сразу заснуть… А перед глазами Петьки все еще стояла эта сцена. Он видел волевое, решительное лицо Акпера с черными, сверкающими глазами. В ушах слышался треск автоматной очереди… Петька впал в полузабытье. Ему показалось, что камера вдруг стала большой, и уже совсем не камера, а какой-то уютный дом. О чем-то тихо разговаривают ласковые женские голоса. Петька все силился разобрать, о чем женщины разговаривают, но так и не мог. Кажется, они готовили завтрак, потому что позвякивала посуда. До Петьки доносились вкусные запахи. Он сделал усилие, приподнялся. Нет, камера все та же, ничего не изменилось. Только на потолке тускло светился плафон, эсэсовцы зажигали в камере свет, когда им было нужно. Петька снова забылся. Опять в его мозгу стали появляться видения. Закачалась и исчезла одна из стен камеры, и будто бы Петька уже у моря. Даже чувствует ветерок. Море, море! Тебя нельзя забыть. Ловля рыбы, варка ухи в старом, заржавленном котелке, смелые набеги на «неприятеля» — чужих мальчишек, не детдомовских. Петька командовал «эскадрой», состоявшей из двух старых рыбацких лодок. Однажды отважный капитан вывел свою «эскадру» в море и так увлекся походом, что попал в густой туман. Берег скрылся из виду. «Эскадра» потеряла ориентировку. Петька стал всех успокаивать: в походе, мол, всякое бывает, выплывем куда — нибудь. Галя Носова, которую Петька впервые взял в поход, заплакала. Сидит, а слезы на дно лодки льются, хоть вычерпывай. Так и проревела до тех пор, пока их не разыскал сторожевой катер. Где-то теперь Галка? Петька к девчонкам относился безразлично, даже равнодушно: и плаксы, и слабенькие такие. Обижать он их не обижал, но и внимания никакого не оказывал. И никого из них он не вспоминал, только вот одну Галку разве… Петьке стала вспоминаться вся его жизнь, с того самого дня когда он начал помнить себя. Воспоминания чередовались быстро и вставали так ярко, словно все произошло только вчера. Петька силился остановить поток картин, но это невозможно было сделать. «Уж не с ума ли я схожу?» — испугался Петька. Рой видений был прерван шумом замка. Опять включился свет. В камеру вошел эсэсовец. — Ком, — сказал он. Петьку привели в комнату и оставили один на один с пожилым человеком, одетым в гражданский костюм. Колючий взгляд, гладко прилизанные седые, с желтизной, волосы, тонкий, кривой нос, широкая и плотно сжатая щель рта. — Мне кажется, что ты голоден, и я хотел бы тебя накормить, — сказал следователь на чистом русском языке. — Посидим, поедим, побеседуем. — Петька понял, что означало это «побеседуем». — Нет, я почти не чувствую голода, — ответил он. — Почти? Я удивляюсь, мальчик. Ты так истощен и почти не хочешь есть. — Следователь взглянул на часы. — Сейчас уже два часа ночи. Ужин давно закончен. Но если человек голоден, время не должно быть препятствием. Ну так как, поужинаем? Следователь очень любезно, почти с обожанием, смотрел на Блоху. — Я не привык так поздно ужинать и так рано завтракать, — отрезал Петька. — Ничего, когда-нибудь привыкнешь. Голод не тетка, как говорит пословица. «Он даже пословицы наши знает», — удивился Петька. Следователь открыл ящик стола и неторопливо, все любовно осматривая, принялся выкладывать всякие соблазнительные вещи. — Дым отечества нам сладок и приятен… Вот смотри, что за еда у меня имеется. Это не какие-нибудь эрзацы, все натуральное и все ваше, русское. Вот смотри: это русское масло, сливочное, высший сорт. А это ваши консервы, шпроты. Едал когда-нибудь? Разумеется, не едал. Не каждый бедняк может питаться шпротами. А теперь взгляни вот на это. Конфеты московской фабрики «Красный Октябрь». С ними ты будешь пить чай, он уже готов, — и следователь показал на большой термос. Петька был поражен. Действительно, на столе лежало все советское. Шпроты, масло, конфеты… Все так и притягивало взгляд. «Вот паразиты, награбили у нас! — подумал Петька. — А что, если я сяду и буду есть? Не он настоящий хозяин этих продуктов, а я». Он было уже сделал шаг к столу, но сразу одумался — ведь фашист с первым же куском заставит отвечать на вопросы, — переступил с ноги на ногу, облизнул сухие губы. От этих вкусных вещей, от их вида, от соблазнительного запаха кружилась голова. «Нет, надо терпеть!.. Фашист не положил ничего немецкого, хитрый!..» — Садись, садись, — подтолкнул его рукой следователь, — не бойся! — Нет, я не сяду, — отрезал Блоха. — Эти продукты теперь уже не наши… А чужое мне не надо. Пусть мне выдают то, что положено всем заключенным. — Ну что за пустяки! — взмолился следователь. — Ты имеешь полное право на эту еду, она русская. «Конечно, имею, да все равно не буду». — Зачем тебе голодать? Это просто неразумно. Ты можешь сейчас хорошо поесть, потом пойдешь спать. Правда, мне хочется, чтобы ты ответил на несколько пустяковых вопросов. Долго я тебя задерживать не буду. Ты сегодня очень устал, тебе надо отдохнуть. Сытым ты крепко заснешь. Садись же!.. — Я не могу ночью есть, — опять облизнул Петька губы. — У меня схватывает живот. Очень тяжело бывает… — Странная болезнь, — улыбнулся следователь. — Может, к этому времени вызвать врача? — Мне ни один врач не поможет. Это, говорят, пройдет, когда я стану взрослым. У нас говорят: до свадьбы заживет. Знал Петька, какие «врачи» в Бухенвальде. Нагляделся на прием у военного врача. Фашист, кажется, уже потерял веру в могущество голода. В запасе у него оставалось немало средств воздействия на узника. Какое-нибудь из них обязательно сработает, хотя мальчишка оказался упорным. Значит, здорово проинструктировали взрослые, для которых носил он патроны из тира. Дело, кажется, очень серьезное, тут стоит потрудиться. Будет успех — будет и награда, и повышение в должности. Возможно, обо всем узнает сам фюрер. Петька стоял, опустив голову и глотая предательскую слюну. Следователь обдумывал, как поступить дальше с узником. — Ну как хочешь, — наконец произнес он прежним ласковым тоном. — Можешь не есть, если тебе нравится быть голодным. Потом станет жалко, да уж поздно. Но вопросы я тебе все же задам. Извини — служба, ничего не поделаешь. Вот первый мой вопрос: скажи, для какой цели ты воровал патроны из тира? — Патроны-то? — безразличным тоном выговорил Блоха. — Так, играть. Для чего же еще! — Но ведь это опасная игрушка, — ласково взглянул следователь. — А других целей у тебя не было? — Была, — сказал Петька. — Да? — оживился фашист. — Какая же? — Он так и источал мед. — А я из них мундштуки делал, вот посмотрите, — он вынул из кармана отличную вещицу и протянул следователю. Этот мундштук Петька недавно нашел на аппель-плаце. — Красиво. А где ты взял разноцветную пластмассу? — В мусорном ящике вещевой камеры. Туда выбрасывают негодные зубные щетки, которые отбирают у вновь прибывших. — Да-а-а, — протянул фашист. — Хотя этот мундштук очень красив и отлично сделан, все — таки не стоит рисковать жизнью ради этого. Тем более что в лагере табак не выдается. Да и ты ведь не куришь. — Не курю, — признался Петька. — А мундштуки отдавал, кому придется. Мне за это говорили спасибо… — Так, так… Ему говорили спасибо. А скажет ли спасибо тебе немецкая армия, которой ты наносил вред? Ты понимаешь, что подрывал мощь великой германской империи и что за это тебя следует повесить? Следователь переходил на другой лад. Этого и ожидал Петька. Все равно, не через час, так через два морда этого эсэсовца исказилась бы злобой. — А разве украсть несколько патронов очень опасно для Германии? — вызывающе спросил Петька. Пусть уж фашист покажет свои волчьи клыки, Петьке противна его игра. Так и вышло. Фашист весь затрясся. Он вскочил со стула и зашипел над самым Петькиным ухом: — Довольно ломаться! Отвечай, кто тебе дал задание воровать патроны? Кому ты их отдавал? Называй всех этих людей. Если не назовешь — велю повесить! Следователь показал на толстый железный крюк, вделанный в стену: — Вот здесь будешь висеть. Блоха уже видел этот крюк при входе к следователю и сразу определил, зачем он нужен. — Будешь говорить или тебе помочь? Блоха молчал. Следователь нажал кнопку электрического звонка. Вошли два солдата. Один держал в руках нетолстую, но крепкую веревку. Следователь что-то сказал по — немецки, и солдаты, заломив Петьке руки вверх, связали их у кистей и перекинули веревку через крюк. Один солдат немного приподнял Петьку, а другой потянул за веревку, и Петька повис. Сначала ему было не очень мучительно, но вскоре все тело сделалось тяжелым — тяжелым. В ладонях появилось такое ощущение, будто их раздувают, как резиновый шар, и одновременно сдирают с них кожу. Плечи и грудь разламывало по суставам. Но Петька не стонал, не охал, ничего не просил. Через некоторое время голова его бессильно упала на грудь. Он потерял сознание. Эсэсовцы вышли, привязав конец веревки за костыль… В восьмом блоке ребята волновались. — Страшно там Пете одному, — не находил себе места Илюша. — Надо хлеба ему передать и записку. Легче ему станет. — Ну как вот ты подойдешь к тюрьме? — отозвался Митя Бужу. — Сверху, над главными воротами, часовой. Справа — вышка, и на ней тоже пост. У ворот эсэсовцы крутятся. Всюду охрана, мухе не пролететь. Мальчики сидели во флигеле. Был перерыв между уроками. К ним подошли Яков Семенович и Володя Холопцев. Отчаиваться не надо, — сказал Гофтман. — Что — нибудь придумаем. Мальчики оживились. Дядя Яша продолжал: — Наши друзья сообщили, что Петя сидит в самой крайней камере, у правой вышки. Ночью подойти к тюрьме невозможно, осветят прожектором и расстреляют. Надо попробовать днем. — Днем? — удивился Илюша. — А как? — Вот слушай. Мы договорились с капо лагерной команды, где теперь работают Владек с Жаном. Они оба и пойдут к тюрьме, а капо будет подсказывать, что и как им делать. — И мне разрешите с ними пойти, — запросился Илюша. — Зачем еще тебе, Илюша? Они справятся вдвоем. — Да, — поддержал дядю Яшу Володя Холопцев, — для этой операции не надо много людей, может только повредить… Илюше очень хотелось пойти на выручку друга вместе с Владеком и Жаном, но взрослые говорят нельзя — значит, нельзя. Дисциплина тут прежде всего. — Завтра у нас воскресенье, — сказал дядя Яша. — Вот завтра и проведем операцию, в конце рабочего дня. Меньше вероятности, что Петю уведут на допрос. Володя Холопцев тоже давал наставления ребятам: — Запомните: в окне камеры, где сидит Петя, отбит маленький уголочек стекла, вот в это отверстие и просунете записку. — Ну как, не боитесь идти на такое дело? — спросил дядя Яша. — Если раздумали — найдем других… Владек перевел эти слова на французский. — Нет, — твердо ответил Жан. — После такой смерти Руди я ничего не боюсь. — Я тоже не боюсь, — заверил Владек. — Молодцы, ребята! Ты, Владек, внимательно слушай Эрнста и переводи его слова Жану, — дал последнее наставление Яков Семенович. — Эрнст — это капо лагерной команды… — Все понятно, дядя Яша. В воскресенье они отправились на задание. Жан вез тачку, а Владек шагал с метлой. Оба внимательно поглядывали по сторонам. Не дойдя несколько метров до тюрьмы, Жан поставил тачку, а его друг начал старательно подметать дорожку. Жан вынул из тачки свою метлу и тоже начал ею помахивать. Вначале за ними наблюдал часовой с главных ворот, но потом убедился, что маленькие узники заняты делом, и перестал ими интересоваться. Он отошел на другую сторону вышки. А ребята постепенно подвигались к тюрьме. Пришел капо — немецкий коммунист Эрнст Грюне. Для порядка он начал кричать на ребят, подгонять их. Потом выхватил метлу у Жана и принялся с ожесточением махать: вот так, мол, надо работать. Затем, бросив метлу, Эрнст подошёл к Владеку, с криком отвесил ему подзатыльник и после тихонько предупредил: — Приготовь записку… Владек слегка кивнул. Она была у него в руке. Часовой правой вышки медленным шагом ходил из угла в угол. Он был уже уверен, что дети не нарушат порядок, если здесь капо. — Протереть окна тюрьмы! — приказал капо. — Быстро! Встаньте на тачку, дураки! Быстро! Жан подкатил тачку к окну, Владек забрался на нее и стал протирать окно тряпкой. Делая это, он заглянул в камеру, но Петьки не увидел. Тогда мальчик подольше всмотрелся в полутьму, и заметил, что в камере кто-то зашевелился. Конечно, Петька. Так оно и есть. Вот он приближается к окошку. Увидев Владека, Блоха так весь и встрепенулся от радости. — Петь, Петь, — зашептал Владек в щелку, — как дела? Петька поднял большой палец правой руки — все, дескать, нормально. Владек просунул записку в отверстие и спрыгнул на землю. Чтобы не вызвать подозрения, ребята протерли таким же порядком все окна тюрьмы и удалились. А Петька, схватив записку, торопливыми пальцами развернул ее и прочел: «Петя! Держись крепко, мы о тебе не забываем. Жди скорого освобождения. Твои друзья». А как они освободят? Отсюда еще никто не выходил. Не мог вырваться даже Акпер, такой смелый, сильный человек. Ну раз друзья обещают, значит, что-то придумают. Он сжевал записку и проглотил. Сохранил бы он ее как доказательство верности друзей, да нельзя: могут найти тюремщики. Фашисты не торопились уничтожить Петьку. Мальчишка мог пролить кое-какой свет на деятельность подпольной организации, которая, как чувствовали гитлеровцы, в Бухенвальде существует. Они понимали, что маленький русский гефтлинг не для мундштуков носил из тира патроны. Тут кроется серьезное дело. Петьку вызывали на допрос каждый день, иногда не один раз. Поднимали его с койки очень часто глубокой ночью. Беспощадно истязали. Подвешивали за ноги вниз головой. Сжимали голову в специальных тисках. Однажды Петьке совсем не принесли еды. На другой день, утром, бросили две соленых — пресоленых селедки. Мальчишка долго крепился, смотрел на валявшуюся рыбу. Потом все же не стерпел, взял одну, моментально съел, даже не вычистив, потом съел и другую. От голода он сначала не почувствовал, что селедка сильно соленая. Через некоторое время ему захотелось пить. Внутри все жгло. И больше он уже ни о чем не мог думать, только о воде. Хотя бы один глоточек! В дверях появился тюремщик. Снова на допрос. Блоху ввели в знакомую комнату к следователю. Тот провел рукой по желтоватым волосам, потом потянулся к графину с водой. Графин был большой, светлый, а вода, по — видимому, очень холодная, потому что на стекле выступили капельки. Петька старался не смотреть на воду, он отвел глаза в сторону, но вот жидкость забулькала, полилась в стакан, тут было трудно стерпеть, чтобы не взглянуть. Следователь ополоснул стакан и вылил воду прямо под ноги Петьке. «Льет, сволочь! — поморщился Блоха. — Хоть бы полстакана разрешил выпить…» Опять забулькала вода. Следователь лил ее не торопясь, как дорогое вино. Поглядывая на Петьку, фашист стал потихоньку тянуть из стакана, смакуя каждый глоток, соблазнительно причмокивая. «Нет, — подумал Петька с тоской, — он мне не даст ни капельки. А если и даст, то только после того как заставит за это отвечать на его вопросы». Блоха не мог больше терпеть пытки. Он бросился к столу, сошвырнул графин на пол. Послышался звон стекла, по полу разлилась целая лужа. Тотчас же кулак следователя обрушился на Петьку — Блоха ничего больше не помнил. Его уволокли в камеру без чувств. УЗНИКИ ВООРУЖАЮТСЯ В тир вместо Петьки был определен Митя Бужу. Он быстро освоился здесь и выполнял свои обязанности аккуратно. Ганс рассчитывал, что второй мальчишка будет всегда послушен, зная, какая участь постигла Петьку. Казалось, ничего не изменилось в тире. Как и при Петьке Ганс пристреливал оружие. Приходили пьяные офицеры. Но в воздухе назревали перемены. Пока что именно в воздухе, потому что неумолимо приближалось возмездие и первый удар могли сделать лишь самолеты. Однажды в середине дня Митя услыхал мощный гул. Винтовка, которую нужно было поставить в пирамиду, задержалась в его руках. Ганс хотел было лечь на мат, но выпрямился и внимательно прислушался. — Флюгцейге, — пробормотал он, качая головой. — А разве это плохо? — спросил Митя, не надеясь, что немец поймет. — Пусть летают. — Пльохо? — спросил Ганс. — Что это такой? — Флюгцейге, — показал Митя рукой вверх. — Я, я! — одобряюще закивал Ганс. — Дас ист зер шлехт, ошень пльохо. В последнее время Ганс все чаще бравировал русскими словами, как будто взялся всерьез изучить русский язык. Иногда он ни с того ни с сего заискивающе улыбался Мите. Перемены действительно наступали. Восточный и западный фронты все сближались. Все больше падало бомб на Германию. Фашисты понимали, что время падения третьего рейха не за горами. Понимал это и такой фанатик, как Ганс. Над тиром все небо гудело. И вот тир как будто разорвался пополам. Митя стремглав выбежал наружу. Горячая взрывная волна чуть не сбила его с ног. Вокруг все рвалось, рушилось, трещало, выло. Казалось, земля и небо смешались. Громадные черные фонтаны поднимались высоко вверх. Самолеты бомбили окрестности лагеря и эсэсовский городок. Рушились лагерные постройки. Обломки кирпича падали на землю смертоносным дождем. Митя встал под старый развесистый бук. Бомбежка продолжалась с неослабевающей силой. «Может, она долго не закончится?» — подумал Митя. И его вдруг осенила смелая мысль. Он кинулся назад в тир. Где Ганс? Митя поискал его и издали заметил в углу. Старый вояка, спасаясь от смерти, завалил себя спинкой дивана. В панике он даже забыл закрыть шкаф. Набрав в карманы винтовочных и пистолетных патронов, Митя затем побежал к ящику, где лежали пистолеты, поступившие вчера на пристрелку с завода. Мальчик спрятал под пиджачок два пистолета и опять выбежал из тира. Вот он уже во весь дух мчится к главным воротам. Сзади, после короткой паузы, вновь пронзительно завыло и забухало. Мощный взрыв ударил совсем рядом. Митя кинулся на землю, а потом вскочил и продолжал бег. Из леса к воротам лагеря, тяжело дыша, выбиваясь из последних сил, бежали заключенные, в опасной зоне никто не хотел оставаться. Мальчик смешался с толпой бегущих. В воротах, настежь распахнутых, не было дежурного эсэсовца, но из псарни доносился бешеный собачий лай, крики эсэсовцев. Они отправлялись на дополнительное оцепление лагеря. «Эх, если бы бомбили ночью! — пожалел мальчик. — Тогда кое-кому удалось бы вырваться на свободу». Он прибежал в восьмой блок, незаметно шмыгнул в спальню, сложил патроны и оружие под матрац. Огляделся: близко никого нет. Все малыши сейчас во дворе. Надо разыскать дядю Яшу. Как раз Яков Семенович вошел в спальню. — Что принес? — спросил он без предисловий. — Патроны и два пистолета. — Отлично! Давай поскорее, надо спешить… Митя отвернул матрац и с гордостью посмотрел на дядю Яшу. Тот кивнул: молодец. Затем сгреб патроны, рассовал по карманам, спрятал пистолеты. — Я думаю, пока идет бомбежка, надо еще разок наведаться в тир. Среди эсэсовцев настоящая паника. В лагерь сейчас понесут раненых и убитых. — Мне одному идти? — с готовностью спросил Митя. — Нет, со мной. Яков Семенович пошел в свою каморку. Открыв шкаф, он достал буханку хлеба, выпотрошил ее середину и высыпал туда патроны. Затем спрятал в надежное место оба пистолета. — А теперь пошли в тир, — сказал он Мите. На ходу он позвал Володю Холопцева и Илюшу Воробья. Новая партия самолетов разворачивалась для бомбежки. На аппель-плаце валялись кирпичи, камни, обломки водосточных и канализационных труб, куски дерева и металла. Пронизывающий душу вой опять раздался над лагерем, закончившийся оглушительным грохотом взрывов. Яков Семенович схватил в охапку Илюшу и встал за стену барака. Рядом стояли Володя Холопцев и Митя. Снизу, от ревира, бежало несколько пар санитаров с носилками. Последние взрывы отгрохотали в стороне гаража и казарм эсэсовской дивизии «Мертвая голова». Далеко в небе потерялось гудение самолетов. Смолкли кашляющие разрывы зенитных снарядов, и над лагерем на некоторое время воцарилась необыкновенная тишина, как бывает после страшной грозы. Не верилось, что здесь минуту назад можно было оглохнуть от взрывов. Митя первый услышал шум листьев букового леса и сказал: — Пошли. В воротах стоял какой-то эсэсовец, но он был такой грязный и растерянный, что заключенные не обращали на него внимания. Они входили и выходили, кому куда нужно. А за воротами все теперь выглядело не так, как раньше. Бараки, где размещалась эсэсовская канцелярия и которые были еще целы, когда Митя бежал из тира с пистолетами и патронами, теперь оказались сметенными с лица земли. Руины догорали. Горели документы, сохранившиеся в канцелярии. Там и тут зияли громадные дымящиеся воронки. Картина была столь неожиданной, непривычной, что Митя остановился в изумлении, поискал глазами дорогу к тиру. — Сюда, — наконец определил он, и все четверо узников вновь побежали, минуя завалы и очаги огня. Митя бежал впереди. Навстречу ковыляли раненые узники и эсэсовцы. От завода к воротам лагеря тянулся нескончаемый поток носилок, на которых лежали тяжелораненые пленники. Многие заключенные несли своих товарищей на закорках или перекинув через плечо. Отовсюду слышались стоны и крики о помощи. Тир был близок. — Дядя Яша, — часто дыша, сказал Митя, — когда я убегал, в тире оставался солдат — эсэсовец. Он в угол спрятался. Может, он сбежал, могло и убить его. Смотрите, как угол-то разворотило… — Ребята, вы оставайтесь у входа, — сказал Яков Семенович, — хорошенько смотрите, нет ли опасности… Володя, пошли. — На ходу Гофтман отыскал увесистый осколок авиационной бомбы с рваными, зазубренными краями. Яков Семенович и Володя действовали быстро и решительно. Они вошли в тир. Ганс копошился возле шкафа с патронами. Володя пошел прямо на него, он видел удивленное и испуганное лицо старого вояки. Ганс не отрывал взгляда от приближающегося узника. Тем временем Гофтман зашел сзади и ударил фашиста осколком бомбы по голове. Узники швырнули труп в тот угол, куда упала бомба. Как будто солдат погиб от бомбежки… Теперь надо сделать самое главное, зачем они сюда пришли. Винтовок в пирамидах было много — бери любую. Но автомат нашелся только один. Ну и то хорошо. Узники быстро разобрали две винтовки и этот единственный автомат по частям, чтобы удобнее было нести и прятать. Прихватили изрядное количество патронов. Володя сбегал на улицу и разыскал тачку, вкатил ее в тир. В нее положили оружие и патроны, укрыли плотной серой бумагой, разбросанной взрывом по всему тиру. — Теперь зови Илюшу, — скомандовал Гофтман Володе. Малыш прибежал. — Ложись скорее в тачку и притворяйся раненым, — сказали ему. Тачка покатилась по цементному полу. У выхода к группе смельчаков присоединился Митя Бужу. В лагерь все еще тянулись вереницы тачек и носилок с ранеными. Тачка, в которой лежал и корчился Илюша Воробей, присоединилась к этой процессии. — Илюша, ты постанывай, — наклонился над малышом дядя Яша, когда они подкатывали тачку к воротам. Илюша так старался, что своими стонами мог разжалобить любого. Тачка миновала ворота и покатилась к восьмому блоку. …В тот островок, на котором жила кровожадная медведица, не попала ни одна бомба. Зверь забился в конуру и лежал там до конца воздушного налета. Когда земля перестала вздрагивать от оглушительных взрывов, медведица, громыхая цепью и отряхивая густую коричневую шерсть, вышла гулять. За время бомбежки она успела проголодаться. Потянув носом воздух, медведица почуяла раздражающий запах мяса. Лакомый кусочек валялся поблизости, она быстро его отыскала и проглотила. Но этого куска ей было недостаточно, она стала искать, нет ли еще чего-нибудь на островке. Она бегала по клочку земли довольно резво. Толстая, длинная цепь как-то весело позванивала. Потом медведица замедлила шаги, остановилась, замотала головой. Внутри у нее жгло. Кусок мяса, который она проглотила, был отравлен. Неизвестный человек, бросивший его на островок, раздобыл где-то очень сильный яд. Через некоторое время медведица повалилась на землю и стала кататься, как будто стремясь освободиться от напавшего на нее врага. Но враг оказался много сильнее. Она царапала лапами землю и злобно рычала. Смерть уже подбиралась к этому чудовищу, пожиравшему людей. Последнее, предсмертное рычание… Коричневая, лохматая туша конвульсивно задергалась… Медведица издохла. ЛАГЕРЬ ВЫШЕЛ ИЗ ПОВИНОВЕНИЯ Дела фашистов становились с каждым днем хуже. В их распоряжении осталась узкая полоска земли между Кельном и Дрезденом, которую беженцы пересекали всего за сутки. Как в мышеловке метались здесь гитлеровцы, перебрасывая войска и снаряжение то в одну, то в другую сторону. Ни днем ни ночью не прекращалась лихорадочная работа военной машины, которая скоро должна была выйти из строя, как бывает с мотором, когда в бензобаке не остается ни капли горючего. Чувствуя приближение возмездия, гитлеровцы хотели спрятать концы в воду. Эшелоны с заключенными пересылались из лагеря в лагерь. Под дулами автоматов брели измученные, голодные узники. Где конец их пути — никто не знал. Их не кормили, не давали возможности напиться. Отставших немедленно пристреливали. Впрочем, убивали не только отставших. Вооруженные гитлерюгендовцы жаждали показать свою «храбрость». Эти зеленые юнцы выходили на дороги и поджидали колонны узников, держа автоматы наготове. Им доставляло большое удовольствие скашивать длинными очередями людей в полосатых «зебрах». Эсэсовцы не препятствовали этой забаве молодых головорезов. Фашисты заметали следы, чтобы будущее правосудие не узнало о существовании лагерей смерти. Они хотели уничтожить всех пленников, до одного человека. Бухенвальдский лагерь находился почти в центре этого военного хаоса, и сюда все прибывали и прибывали новые узники. Число заключенных значительно возросло. Кто говорил, что в середине марта 1945 года в бараки Бухенвальда было втиснуто пятьдесят тысяч человек, а кто — более шестидесяти тысяч. …В каморку Якова Семеновича заглянул Илюша Воробей. — Ну, что нового у тебя? — спросил штубендинст, что-то проверяя в своем шкафу. — Дядя Яша, — взволнованно начал мальчик, — снова прибыл транспорт… Мертвых сколько!.. Весь двор крематория забит трупами. Страх смотреть. Гофтман молчал. На его худом, бледном лице была скорбь. Закрыв шкаф, он сел на койку, положив на колени длинные костлявые руки. — А что с нами будет, дядя Яша? — звучал тревожно детский голос. — Возьмут фашисты да и уничтожат всех нас. Не зря они столько народу сюда согнали. Говорят, фашисты начали сверлить в нескольких местах эту гору, на которой лагерь стоит. Заложат туда взрывчатку — и все мы на воздух взлетим… — Как бы им самим не взлететь, — промолвил Гофтман. — Слышите, что-то гудит? — прислушался Илюша. — Наверное, это машины, которыми сверлят гору. — «Гудит, Илюша, гудит… А ты побаиваешься?.. — А чего мне!.. — мотнул головой мальчик. И опять спросил — А могут они нас с самолетов разбомбить? Или из пушек? — Все могут, Илюша… — Зачем же нам ждать, дядя Яша? Надо сделать восстание и перебить всех эсэсовцев. Винтовки и патроны теперь у нас есть… Яков Семенович покачал головой: — Это ты имеешь в виду то оружие, которое мы достали из тира? — А что, и этого хватит. Можно еще камнями, палками их бить. — Нет, Илюша, камни и палки вряд ли помогут. Время придет — и ударим мы по этой нечисти. Да так, чтобы наверняка. Неудача только всех нас погубит. Я слышал, что сейчас в Веймаре и Эрфурте, да и в окрестных селах, очень много скопилось немецких войск. — А если войска еще долго тут будут? — опечалился Илюша. — Петю в тюрьме могут убить… Блоху могло спасти только восстание или неожиданный прорыв советских войск. Было начало апреля 1945 года. Весеннее солнце обливало землю теплом. Шумела молодая листва букового леса. Зеленела свежая травка, пробивающаяся кое — где из затоптанной тысячами ног, страдальческой земли Бухенвальда. Илюша Воробей прибежал в восьмой блок и взволнованным, прерывающимся голосом сообщил Якову Семеновичу, что комендант лагеря дал приказ выстроиться на апцель — плаце всем евреям для отправки их в другое место. Даже малышу было понятно, что евреев ожидает расстрел. — Ведь их убьют! Некоторые уже пошли на построение. Надо их как-то спасти, дядя Яша! — Надо, надо, Илюшенька, — подтвердил Гофтман. — Вот видишь, что я делаю. — Он показал кусок красной материи и вырезанные из нее красные треугольники — винкели. — Вы хотите заменить у них знаки? — догадался мальчик. — Да. Документы ведь в канцелярии сгорели. Мы фашистов запутаем. — Нарезав целую стопку красных винкелей, Гофтман стал отпечатывать на них букву R. Илюша помогал ему штемпелевать. Каждая минута была дорога, стоила многих человеческих жизней. Но и при этой торопливости они сделали винкели очень хорошо, ни один эсэсовец не мог придраться. Когда все было готово, Илюша сбегал за Владеком и Митей Бужу, которые сидели возле барака, греясь на солнышке. Втроем они быстро разнесли винкели по баракам. Мальчики видели, как евреи торопливо срывали шестиконечные звезды и нашивали на грудь новые знаки, которые должны были их спасти от смерти. Прошли те времена, когда узники повиновались своим тюремщикам с первого слова. К главным воротам, на которых чернели слова «Каждому — свое», явилось всего несколько человек. Лагерное начальство было встревожено, стало принимать срочные меры. В лагерь ворвались эсэсовцы. Их мотоциклы с треском носились от барака к бараку. Гитлеровские головорезы явно были сбиты с толку: в толпе заключенных они видели очень мало евреев. Почти некого гнать на аппель-плац. Эсэсовцы рыскали по баракам. Им удалось захватить только тех евреев, которых уж очень выдавала внешность. Их повели расстреливать, окружив плотным кольцом охраны. Особенно тяжело погибать в такое время, когда со дня на день по всему миру может пронестись ликующая весть о падении гитлеровской Германии. Пройден такой тернистый путь, обидно споткнуться и упасть на дороге к свободе. Жизнь после войны будет намного лучше. Люди больше будут ценить мир и ненавидеть тех, кто сталкивает народы для истребления друг друга. Большинство узников верило, что придет день их освобождения. Но были и такие, которые впали в уныние, ждали только смерти, искали утешения в религии. Митя Бужу и Илюша зашли в умывальник тридцать шестого блока. Они увидели здесь странную картину: в углу на коленях молился подросток, доставая лбом при поклонах почти до каменного пола. Мальчики удивленно переглянулись. Еще не беда, если верует в бога старый человек, а тут ведь почти ровесник им. Как же так? Кто его научил? Молящийся был весь поглощен своим занятием. Кажется, он ничего не слышал и не видел, кроме пустого угла. Взор его был полон наивной веры, что вот сейчас произойдет чудо, к нему слетит на крылышках спаситель. Но никто к нему не прилетел, и он продолжал шептать молитву, крестясь и кланяясь. Друзья подошли поближе, осторожно закрыв за собой дверь. Митя кашлянул. И тогда подросток, повернув к ним страдальческое, какое-то темное, иконописное лицо, вскочил с колен. — Не бойся, мы не кусаемся, — сказал Митя. — А я и не боюсь, — последовал ответ. Подросток был явно недоволен, что ему помешали. — Ты, кажется, молился? — извиняющимся тоном спросил Митя. — Молился. Ну и что? Если хотите, и вы молитесь. — Подросток смотрел на них холодно. — Нет, мы лучше уйдем. Подросток вышел из умывальника вместе с ребятами. Безобидное поведение двух мальчиков обезоружило его и настроило на мирный, доверчивый лад. — Я уже четвертую ночь сплю не раздеваясь, — тихо заговорил он. — У нас в блоке все так. Говорят, что эсэсовцы весь лагерь уничтожить собираются. Вот я и молюсь, чтобы господь бог защитил всех. — А кто тебя научил молиться? — спросил Митя. — Бабушка… — как-то нехотя проговорил подросток и, словно оправдываясь, продолжал: — А у нас во флигеле есть один дядька, он говорит, что без воли божьей даже волос с головы человека не упадет. — Слушай ты его, — махнул рукой Митя, — он еще чего — нибудь придумает… Вот у нас дядя Яша — это да! Правильный человек, он ни на какого бога не надеется и нам не велит. Мите захотелось пригласить подростка в восьмой блок, чтобы он познакомился с ребятами, с дядей Яшей, поговорил с ними по душам. Слушай, а как тебя звать? — Шура Богомолов. — Ты, наверно, молишься потому, что фамилия у тебя божественная, — созорничал Илюша Воробей. Но попытка развеселить мальчика не удалась. Шура даже не улыбнулся. — Чего уж тут ждать от бога, — стал агитировать Митя. — Вот ты его просишь защитить тебя от фашистов, а они тоже молятся богу, чтобы он помог им нас уничтожить. Ты видел, что они сегодня в лагере делали? Людей-то сколько постреляли… Шура задумался. — Приходи к нам в восьмой блок, — пригласил Митя. — У нас хорошо. Вот увидишь!.. Шура Богомолов не забыл об этом разговоре и дня через два пришел к ребятам. Перед входом в барак его остановил какой-то паренек: — К кому идешь? — спросил он строго. — К Мите Бужу и Илюше Воробью. А что, разве нельзя? — Можно-то можно, да надо сначала узнать… «У них тут свои порядки, — удивился Шура, — часовой стоит… Интересно, что там они делают?» Часовой позвал Митю Бужу. Тот увидел Шуру Богомолова и приветливо подал руку: — Пошли, мы ждали тебя… — Что это у вас охрана у дверей? — спросил Шура. — Так надо, — улыбнулся Митя. — Сейчас ты сам узнаешь, зачем… Войдя в барак, Шура сначала не понял, что здесь происходит. На что — нибудь другое, а уж на концерт он и не мечтал попасть, Шура сел на скамейку, будто в клубе. Стал слушать и смотреть. На двух сдвинутых столах — это была сцена — хор из нескольких голосистых ребят. Льется волнующая, призывная, крылатая песня «По долинам и по взгорьям». Потом на сцену поднялся бойкий паренек и прочитал стихи Маяковского: Возьмем винтовки новые. На штык флажки! Мальчик читал очень выразительно, с подъемом – Когда война — метелица Придет опять, Должны уметь мы целиться, Уметь стрелять. Шагай круче! Целься лучше! В этот день выступил и дядя Яша. Он такие злые шуточки отпускал в адрес эсэсовцев! И высмеивал их, и издевался над ними… Ребята то помирали со смеху, то сжимали кулаки и были готовы хоть сейчас броситься на врага. Под конец снова запел хор: Бушуют снаряды, и рев канонады Гремит над усталой землей. Но знаем без спора, что кончится скоро Жестокий и длительный бой. Придет конец войны, и вновь увидим мы Места родные и того, кто сердцу мил, И в тот счастливый час пускай любой из нас Не забывает про друзей, с кем здесь он был. Горе беде любой! Не пропадешь, коль рядом друг с тобой. Дружбы крепи союз, Голландец, немец, русский и француз… Когда замерли последние звуки, Митя обернулся к Шуре Богомолову: — Ну как, ничего песня? — Замечательная! — Понял теперь, какие мы здесь молитвы читаем? Дошло? — Дошло. Шуре понравилось в восьмом блоке. Он стал приходить сюда каждый день. Подружился с ребятами, вместе с ними готовился к решающей схватке с врагом и про свои молитвы совсем забыл. ВОССТАНИЕ В Бухенвальде в эти дни не было такого человека, который не чувствовал бы приближающейся бури. Не сегодня так завтра узники могли подняться для смертельной схватки со своими врагами и смести с лица земли весь лагерь, опутанный колючей проволокой. Фашисты тоже готовились к бою. Обе стороны выжидали подходящего момента. Эсэсовцы понимали, что среди узников имеется сильное подпольное ядро, которое в решающий момент может сыграть свою роль. Но им никак не удавалось раскрыть его. А тем временем лагерный подпольный коммунистический центр, куда входили самые надежные, самые опытные и умелые подпольщики, готовил вооруженное восстание, сколачивал подпольную армию, вооружал ее винтовками и автоматами. С особенным рвением фашисты старались обнаружить хоть какие-нибудь следы подпольщиков предгрозовым днем 10 апреля 1945 года. В ночь на следующий день никто из узников не спал. Тишина, опустившаяся над лагерем, была таинственной и жуткой. Что-то будет завтра? Не взорвали бы фашисты весь лагерь, ведь они не зря делали приготовления для этого на горе Эттерсберг. Илюша лежал на нарах с открытыми глазами. Он старался не ворочаться, чтобы не мешать Мите Бужу, своему соседу. Но Митя тоже не спал. — Мить, а Мить, — не вытерпел Илюша и легонько толкнул соседа в бок. — Что-то уж очень тихо в лагере… Ты не спишь? — Нет. Тоже вот думаю, почему там тихо. — Может, эсэсовцы все сбежали? — вдруг пришла в голову Илюше наивная мысль. — Встанем утром, а их нет — иди куда хочешь… — Выдумщик ты, Воробушек, — рассмеялся Митя. — Куда они убегут? — Ребята тоже не спят, — сказал Илюша, как будто оправдываясь, что он завел разговор с Митей. Да, в спальне не слышалось привычного похрапывания. То тут, то там шелестел шепот. «Что-то будет завтра?» Ночью не спали и бдительно несли стражу дозоры, выставленные международным подпольным центром по всему лагерю. Эти невидимые для врага посты вели наблюдение за поведением эсэсовцев, следили за каждым вражеским часовым. Что-то будет завтра… Лишь под утро дети немного забылись. Яков Семенович, не смыкавший в эту ночь глаз, вошел в спальню осторожными, неслышными шагами. Словно тень, он скользил между нарами, думал о судьбе этих детей, ставших ему родными. Они должны жить на свободе, расти под мирным небом, учиться в школах, готовиться взять в свои руки эстафету поколений борцов за свободу. Завтра должно все решиться… Собственно говоря, уже не завтра, а сегодня. Вот уже начинает светать. На нижних нарах, у окна, кто-то всхлипывал. — Что с тобой? — тихо спросил Гофтман, заглянув в темную пещеру. — Не знаю… Мне жарко, — слабым, жалобным голоском ответил мальчик. Яков Семенович на коленях подполз к нему и положил ладонь на лоб. Рука почувствовала жар. «Э, да у тебя высокая температура!» — подумал Гофтман. — Дядя Яша, я заболел, да? — с испугом спросил мальчик. — Я выздоровею. Не отправляйте меня в ревир, дядя Яша. Я хочу быть вместе с ребятами, вдруг их отправят отсюда, а я останусь… — Ладно, ладно, не бойся, — еще раз приложил дядя Яша руку к пылающему лбу. — Спи спокойно. Попросим врача из ревира прийти к тебе сюда. А ты выздоравливай поскорее. — Спасибо, дядя Яша. А пойдет ли врач сюда? — Не бойся, мы попросим такого врача, который пойдет. У нас немало хороших врачей. Они любят таких курносых, как ты. Спи спокойно. Мальчик успокоился и закрыл глаза. Наступило утро. Дети, как всегда, вышли на зарядку. Володя Холопцев, подавая команды, все время поглядывал на вышки: там теперь стояло не по одному часовому, а по два, три и на некоторых вышках даже больше. Усилилось патрулирование между вышками. Значит, фашисты приняли все меры предосторожности. Ребята старательно приседали, нагибались, размахивали руками, чтобы стряхнуть с себя вялость бессонной ночи. Им тоже бросились в глаза многочисленные часовые и патрули. Мальчики загрустили, притихли. Завтракали молча. После завтрака опять была тишина. Эсэсовцы не подавали никаких команд. Узники на работу не пошли. Тянулись тягостные минуты ожидания… Митя Бужу вышел из восьмого блока и, держась ближе к баракам, побежал узнать, что делается в двадцать пятом блоке, который он считал самым активным. Так и есть, там уже собралось очень много народу. Флигель был буквально забит. Митя еле — еле пробрался к входу, усиленно работая локтями, подныривая под ноги людей. Один из узников, забравшись на штубу, которая была превращена в трибуну, читал какую-то бумагу. Голос его звучал ясно, четко, но не громко. Митя услышал лишь заключительные слова. «Приказываю сегодня, 11 апреля 1945 года в 15 часов 15 минут, начать вооруженное выступление против фашизма. Командующий подпольной армией подполковник Смирнов». На штубу встал другой узник: — Товарищи! — оглядел он своих соратников запавшими от худобы глазами. — Настал час расплаты с врагами. Мы должны отомстить им за смерть наших товарищей, за все убийства, пытки, за наши муки, за надругательства гитлеровцев над невинными людьми, согнанными в лагеря смерти. Будем мстить. Смерть им, смерть! Пленники вскинули над головами руки, сжатые в кулаки, и скандировали: — Долой фашистов! — Смерть палачам! — Да здравствует свобода! Некоторые узники, самые горячие, кричали слишком громко. И тогда на импровизированную трибуну поднялся третий оратор. Его волевое лицо с монгольским разрезом глаз было строгим. Взгляд требовал внимания. Человек этот, уже пожилой, стоял прямо, словно в строю. Чувствовалось, что он прошел хорошую военную выучку. — Кто это? — спросил Митя у стоящего рядом пленника. — Смирнов. «Вот кто командующий!» — догадался Митя. — Тише, товарищи! — помахал рукой оратор. — Ваш гнев и возмущение понятны, но много кричать не стоит. В назначенное время мы на деле покажем свою ненависть к фашистам. Сейчас приказ о выступлении зачитывается во всех блоках. Он будет доведен до каждого бойца нашей подпольной армии. Прошу запомнить, что сигнал для атаки — взрыв гранаты правее главных ворот. Все ясно? — Ясно! — дружно ответила толпа. — А сейчас прошу соблюдать дисциплину и порядок. Командирам рот приступить к раздаче оружия! Митя поспешил сообщить радостную весть дяде Яше. Яков Семенович с улыбкой выслушал взволнованное сообщение Мити и дружески похлопал его по плечу. — Бой будет горячий! Но тебе и всем ребятам придется посидеть в бараке. — Почему, дядя Яша! — взмолился Митя. — Мы тоже хотим драться. — Мало что вы хотите. А мы хотим, чтобы вы все остались живы и вернулись на Родину. У вас вся жизнь впереди. Ну-ка собери ребят, я поговорю с ними… Дети столпились вокруг Якова Семеновича. — Вот что, ребята, — сказал он, — сегодня день у нас знаменательный. Армия вооруженных узников даст бой фашистам. Будет настоящая война. Вам нужно все это время быть здесь, на блоке. Выходить на улицу никому нельзя. — Нам ничего не сделается! — упрашивали мальчики. — Чего сидеть здесь в такое время… Дядя Яша был неумолим. Медленно передвигались стрелки часов на главных воротах. По ним были тщательно выверены часы, имевшиеся в бараках. Но все равно за главными часами наблюдали сотни возбужденных глаз. Из барака в барак передавалось точное время. Ровно три часа дня… Осталось еще пятнадцать минут… Как медлительна большая стрелка! Да уж не прилипла ли она к циферблату? Прошло еще три минуты… Осталось двенадцать… Осталось десять… Девять… Восемь… Семь… Шесть… Пять… — Еще пять минут, — шепчет Митя Бужу. — Скорей бы! — вздыхает Илюша Воробей. Они сейчас все вместе — Митя Бужу, Владек, Жан, Илюша. Только Пети нет. Жив ли он? В лагере тихо. Даже эсэсовские собаки не лают. Фашисты чувствуют что-то неладное, но они не предполагают, как велики масштабы готовящегося выступления узников. Подготовка к нему велась при строжайшей конспирации, предательство было исключено. А сейчас, в самое ответственное время, вся территория лагеря находится под контролем постов подпольной армии. Все узники знают, что появляться на аппель-плаце сейчас нельзя. Никто не должен выходить на вызов эсэсовцев. Вот откуда-то издалека донеслось гудение самолетов. — Не бомбить ли нас летят? — встревожился Илюша. — Тогда и не высунешься отсюда… — Ничего, высунемся! — тихо отозвался Митя. — Боишься, Воробушек? — Немного страшновато, — признался тот. В последние минуты никто из мальчиков уже не мог следить за стрелкой часов. Навострив уши, они каждую секунду ожидали взрыва гранаты и думали, что этот взрыв будет необыкновенной силы, оглушительным, потрясающим. Эсэсовцы, окружившие лагерь, видели, как из одного барака быстро выбежал узник, достиг аппель-плаца и что-то бросил по направлению к главным воротам, на колючую проволоку. Это и была сигнальная граната. Взрыв прозвучал глухо и совсем неоглушительно. Но то, что произошло дальше, действительно было оглушительным, потрясающим. Тысячи голосов кинувшихся на врага узников слились в один могучий, победный гром. Мощное «ура» потрясло гору Эттерсберг. Колонны подпольной армии начали штурм. В направлении взрыва гранаты и вниз, до самого ревира, эсэсовцев атаковали русские колонны. Левее шли немецкие коммунисты и далее, еще левее, — чехи, поляки, французы, бельгийцы, голландцы, евреи… Эсэсовцы били по наступающим из пулеметов, автоматов, фаустпатронов. Пули косили узников и с вышек, и снизу, с земли. Настоящий свинцовый шквал… Но ничто уже не могло остановить рвущихся к свободе людей. Бушующая лавина вот — вот должна была захлестнуть припавших к оружию фашистов. Штурмующим предстояло преодолеть колючую проволоку. Раньше к ней нельзя было прикоснуться — человека убивал электрический ток. Теперь восставшие могли смело браться за проволоку: ток больше не бежал по ней, его заблаговременно выключили немецкие коммунисты. Из передних рядов атакующих в колючую проволоку полетели гранаты — нужно сделать проходы. Подпольный коммунистический центр до тонкостей продумал весь ход восстания. Проходов, образованных взрывами гранат, не могло хватить на несколько тысяч бойцов. Узники прихватили с собой из бараков одеяла и матрацы, побросали их на колючку. Были пущены в работу и ножницы для резки проволоки. Все это делалось необыкновенно быстро. Запылали сторожевые вышки, подожженные бутылками с горючей смесью. В панике прыгали с них эсэсовцы. Уничтожая на своем пути врага, худые, изморенные пленники в пылу сражения чувствовали себя сильными, здоровыми, настоящими героями. Их широко открытые, переполненные ненавистью глаза были фашистам страшнее, чем сама смерть. Бой шел уже в буковом лесу… Ребята из восьмого блока не могли сидеть на месте, хотя и помнили приказ дяди Яши. Они влились в ряды восставших и побежали вместе со всеми с криком «ура». Мите Бужу и Владеку удалось на ходу поднять автоматы убитых немцев. Мальчики очутились в лесу. Там творилось что-то невероятное: стрельба, крики, кровь. — Вперед, ребята! Смерть фашистам! — кричали воины в полосатых халатах. — Да здравствует свобода! — Бей гадов! Одна из штурмующих групп бросилась к арсеналу эсэсовцев. К ним присоединились ребята из восьмого блока: там можно достать патроны и оружие для Шуры, Жана и Илюши. По штурмующим стреляли эсэсовцы, спрятавшиеся за стволами буков. Узники легки в укрытия и открыли огонь. Затем с криком «ура» они сломили сопротивление фашистов и ворвались в арсенал. Все ребята были теперь хорошо вооружены, у каждого было по автомату. — Пошли Петю выручать! — скомандовал Митя. — За мной!.. Мальчики присоединились к группе взрослых узников, которые тоже шли на выручку своих. По пути к лагерной тюрьме смельчакам пришлось вступить в бой с эсэсовцами, защищавшими главные ворота. Фашистов быстро перебили. Но три — четыре выродка пустились бежать, отстреливаясь наугад. Один угодил во Владека. Митя Бужу увидел, как тот вдруг упал на землю, раскинув руки. — Владек, Владек! — подбежал к нему Митя и, чуть не плача, сказал — Убили… Ну, заплатите за него гады! Возле трупа Владека остались Жан и Шура Богомолов. А Митя Бужу, Илюша Воробей и трое взрослых узников кинулись к тюрьме. Они удивились, что не встретили возле нее сопротивления. Может быть, тюрьма уже пуста, все заключенные на свободе? Гулко звучали их шаги в коридоре. В самом конце его они увидели толстого эсэсовца — охранника. Охранник, дорожа собственной жизнью, совершенно не сопротивлялся и поспешно, даже с удовольствием, поднял руки вверх. — Где ключи? — спросил его один из взрослых узников и сделал жест, будто отпирает дверь. — Яволь, яволь! — просиял тюремщик и показал глазами на свой карман, где лежали ключи, целая связка. Митя достал их и победно потряс в воздухе. Узники обезоружили охранника, отстегнули с ремня пистолет. Стали открывать по очереди все камеры. Ключи подбирать было очень трудно. — А ну, открывай! — крикнул Митя. Тюремщик взял ключи и приступил к делу. Одна за другой распахивались камеры. Многие из них были уже пусты. Наконец они нашли Петьку. Совершенно ослабевший, лежал Блоха на тюремной койке. Увидев друзей, он сделал отчаянное усилие и встал. Слезы радости потекли из глаз. Ребята бросились его обнимать. — Жив!.. — Выходи, Петя, теперь ты свободен! Идти Петьке было трудно, и друзья взяли его под руки. — А ты оставайся здесь! — приказал Митя Бужу эсэсовцу. Тот вошел в Петькину камеру, и ребята заперли дверь. Сражение по всему лагерю заканчивалось победой восставших. Со всех сторон, из домов, из леса, из всяких укрытий, узники выводили группы обезоруженных эсэсовцев и до отказа набивали тюремные камеры. Петька шел с друзьями по лагерю и, радуясь свободе, сожалел, что не пришлось ему участвовать в сражении. Вот он опять в восьмом блоке, ему надо отдохнуть, набраться сил. Ну ничего, он быстро встанет на ноги. Ребята наперебой угощали Петьку всем, что у них имелось из съестного: кто корочкой хлеба, кто картошкой… Когда сопротивление эсэсовцев было окончательно подавлено и прочесаны все окрестности Бухенвальда, в барак пришли уставшие, запыленные Гофтман и Володя Холопцев. — Победа, ребятишки! — крикнул дядя Яша. Маленькие пленники, теперь уже свободные, отозвались возгласами восторга. Они, как всегда, окружили его, стали расспрашивать о последних известиях с фронта. — Скоро Гитлеру капут! Вот что я вам сейчас скажу, мои дорогие: поедем все домой. — Ура, скоро домой! — подхватили ребята. Когда гвалт смолк, Яков Семенович услышал, что его кто-то зовет к себе. — Петя, это ты! — кинулся к нарам Гофтман. Они крепко обнялись. — Ты лежи, лежи, Петенька. Мы тебя быстро вылечим. Теперь власть в наших руках. Ну, доставалось там тебе? — Доставалось, дядя Яша. Да они не на такого нарвались. Шиш от меня получили! — Молодец, Петя! Я это знал… — Не пришлось из — за этой тюрьмы повоевать с фашистами, из автомата построчить, — тяжело вздохнул Блоха. — Не досадуй. Ты совершил настоящий подвиг, Петя. Застрелить нескольких фашистов легче. Петька увидел почти всех своих друзей. Илюша и Митя не отходили от него. Не было почему-то лишь Владека. — А где Владек? — спросил Петька Илюшу. Друг что-то хотел сказать, но замялся и только пошевелил беззвучно губами. — Что с ним случилось? — привстал на локтях Петька. — Да ты не скрывай, Илья! Все равно узнаю!.. — Его убили, — через силу выдавил мальчик. Петька снова опустился на нары. Вспомнилась первая встреча с Владеком здесь, в Бухенвальде. Хорошим, верным другом был этот поляк. С ним можно было пойти на самое трудное дело. И вот его убили. Убили в самый радостный для узников день. Петьке хотелось плакать… В бараке начало быстро темнеть. Илюша сказал: — Дождь скоро пойдет… Туча-то какая!.. Удар грома разорвал небо над самым лагерем. Эхо его покатилось вниз по горе Эттерсберг, будто большие камни летели в пропасть. Квадраты барачных окон то вспыхивали голубым огнем, то сразу темнели. Хлынул сильнейший ливень. Природа омывала землю, поруганную фашистами. Дети слушали шум дождя и раскаты грома. Ливень кончился неожиданно. Туча чернела где-то вдали, а с весеннего неба уже сияло большое, жаркое солнце. Словно зеркальца, светились многочисленные лужи. Освеженные кроны букового леса стряхивали крупные, тяжелые капли. Ребята один за другим стали выходить из барака… ЭПИЛОГ Весело гудит паровоз, летящий по зеленым просторам родной земли. Рядом с Петькой у окна вагона стоят Митя Бужу и Илюша Воробей. Трудно передать их счастье. На них уже нет полосатой одежды и деревянных колодок — они остались там, в Германии. На ребятах простые, обыкновенные костюмчики. Родная земля показывает им свои раны, нанесенные войной: разрушенные города, сожженные деревни. И время от времени опять суровеют детские лица. Но нет, печаль ненадолго. Теперь главное — радость. Все будет залечено, города и села вырастут заново, начнется счастливая трудовая жизнь. Ветерок развевает кончики огненного пионерского галстука на груди Мити Бужу. Долго он берег его, долго прятал от врага. — Эх, и хорошо же кругом! — улыбается Илюша и обнимает друзей — он стоит между ними, в середине. — Скоро будем дома. — Мы едем домой! Мы едем домой! — скандируют все трое, высунувшись из окна. — У-у-у! — восторженно отзывается им паровоз. notes Примечания 1 Блоковый — старший блока (барака) от заключенных. 2 Штубепдинст — флигельный от заключенных. 3 Мютце — полосатый берет без козырька и подкладки. 4 Штуба — место нахождения штубендинста. 5 Лагершутц — вахтер, лагерная охрана из узников. 6 Капо — старший команды от заключенных. 7 Форарбайтер — старший рабочий (узник). 8 Аппель-плац — площадь для построения узников. 9 Ревир — в данном случае больница. 10 Мантель — пальто узника из редкой (холодной) ткани без утепления и без подкладки.